Дубенский. – Я ничего не скрываю. Должен сказать, что я один из страшных противников немцев. Я был с ними не в хороших отношениях. Мой сын ушел из конной гвардии по раздору с немецкой партией, но по долгу совести, именно, сознавая важность моих показаний, я говорю, вам то, в чем не сомневаюсь, – граф Фредерикс не предатель России; но он, конечно, очень сочувственно относился к немцам. И, опять-таки, к каким немцам? К разным баронам, к немецким фамилиям; не к шпионам-немцам, но к немецкому влиянию. Он мне часто говорил: «Знаете, какой вздор говорят, что такой-то барон предатель. Совершенно это неверно, все мы очень хорошо служим государю». Что касается Воейкова, то я не большой его поклонник, но должен сказать, по совести, что я не считаю его способным поддерживать немецкий шпионаж. Нет, он этого не делал. Он тоже верил, что русские немцы-бароны не вредны России, что они могут быть даже оплотом царя. Вы задали мне вопрос, и я могу высказать целый ряд соображений, но сказать прямо, чтобы около Фредерикса и Воейкова образовалась такая вредная для нас, русских, партия, – этого я не могу. Мы с Орловым и Дрентельном были большими противниками этой партии, мы признавали, что они враги, что дается ход немецким людям, а русские затираются. Но все-таки по совести сказать, чтобы они продавали наши интересы, я не могу. Дмитрий Павлович ушел из конной гвардии из-за немецкой партии. Но опять-таки должен сказать, что там есть немцы-офицеры, которые, может быть, были неприятны Дмитрию Павловичу и моему сыну, но они были прекрасные, строевые, боевые офицеры. Они теснили нас, русских людей, не давали нам ходу. Я, старик генерал, был вызван, без всякого моего желания, сопровождать государя, и я был на четвертом месте после барона Штакельберга – мальчишки. Это неприятное свойство, но я должен по совести сказать, что я голову прозакладую, что Штакельберг не изменял России. Нужно так понять, что они нам очень тяжелы, они нам не соответствовали…

Председатель. – Кто это они? Когда вы говорите «партия», вы предполагаете не просто 10 людей с немецкими фамилиями, но 10 немецких людей, которые соединились в нечто единое.

Дубенский. – У нас же была целая комиссия по борьбе с немецким засильем.

Председатель. – Это были специальные цели и задачи совершенно реальные – уничтожить немецкое землевладение. Но, когда вы, говоря о жизни гвардейских полков, о жизни кружка придворных, употребляете это выражение «немецкая партия», тогда естественно напрашивается вопрос.

Дубенский. – Я хочу сказать, что они всегда поддерживали друг друга, получали придворные чины, потом, все они поклонники большой немецкой культуры. Они нас, русских, до известной степени презирали; но я убежден, что ни один офицер конной гвардии, носящий немецкую фамилию, не изменит, хоть вы его четвертуйте. Точно также я не могу себе представить, чтобы Фредерикс мог изменить России. Он приносил, может быть, большой вред тем, что, вместо того, чтобы на том же месте сидел Петров, Кочубей, сидел Фредерикс. Что он немец по происхождению, это так, но сказать про него, что он сознательный предатель, этого не могу. Если бы сидел русский человек, если бы это Воронцов{222} был, он бы на наших с вами душевных клавишах глубже играл бы. А это старый 78-летний человек, – сколько раз я приходил к нему с негодованием; сидит – кукла. Виноват не он, что он там был, а те, кто его держали.

Председатель. – Он имел склонность ко всему немецкому, как вы говорите; он, очевидно, и входил в состав этой группы лиц?

Дубенский. – Группа этих лиц огромная. Вы об этом знаете. У нас в Петрограде немецкое засилье было очень развито; но про тех, кого я знаю из немцев, я не могу сказать, что они предатели.

Председатель. – Укажите реальные признаки некоторой организованности, некоторой сплоченности, дайте показания, которые бы позволяли нащупать партию.

Дубенский. – Я долгом совести почел бы доложить несколько реальных фактов, но у меня нет ничего, кроме подозрения и неприятных чувств к немцам. Мне было очень досадно, когда произошло все это с моим сыном, но что же я могу сказать, если я не знаю никого из них, кто бы совершил сознательное нарушение долга. Но можно только сидеть и умывать руки, а можно сочувствовать.

Председатель. – Повидимому, всем тем, что вы сейчас изволили изложить, и объясняется это сильное возбуждение среди офицеров и солдат ставки против Фредерикса и Воейкова?

Дубенский. – Конечно, и притом рассказы разные, что у Воейкова шпионы, что женат он на дочери Фредерикса. Возбуждение было, мне Клембовский об этом говорил.

Председатель. – Чем же объясняется, что, несмотря на это возбуждение, арест Фредерикса и Воейкова не был осуществлен, и они уехали?

Дубенский. – Он был осуществлен, но их не хотели арестовывать на глазах государя, и им дали уехать, а потом уже арестовали. Дело в том, что на меня министерством двора и комиссаром Головиным{223} возложено поручение закончить описание о пребывании бывшего государя в армии по самый день его выезда из ставки, 8 марта. Это, как вы изволите знать, величайший акт, и я в настоящее время работаю над этим, но у меня взяли эти дневники, и я бы просил мне их вернуть по миновании надобности, или, если вы находите, что вам этот дневник необходим, не будете ли вы так любезны приказать его перепечатать? Я уже говорил и Головину и кн. Гагарину{224}, что этот дневник будет использован, как материал для описания последних событий, при чем последние события не войдут в прессу. Все это будет представлено комиссару министерства двора, он доложит Временному правительству, и тогда уже будет решено, – отдать ли это в архив, сохранить ли это все, или, может быть, часть опубликовать. Это меня уже не касается; но я обязан это сделать, и обращаюсь к вам с большой просьбой помочь мне, потому что я был свидетелем великого исторического акта и считаю долгом совести добросовестно изложить его, не для того, чтобы он получил оглашение, а просто, чтобы этот акт был записан.