Председатель. – Это общее соображение, неправда ли? Но вы несколько уклонились от вопроса: каким образом, будучи конституционалистом, преданный самодержцу, и будучи поклонником в то же время идеи самодержавия, как можете вы утверждать, зная неудовлетворительность самой личности самодержца, что сам государь был сторонником?

Дубенский. – Этого я не сказал.

Председатель. – Этого вы не сказали, но каким образом появляются попытки законосовещательных учреждений, попытки вернуть самодержавие?

Дубенский. – Я не знаю, были ли такие попытки, я не знаю, кто же в последнее время говорил, что от Думы надо отнять ее права и передать ее в законосовещательное учреждение?

Председатель. – Вы знаете одно имя, которое и мы знаем: Маклаков, Николай.

Дубенский. – Послушайте, ему государь не верил. По крайней мере, он считался человеком недалеким.

Председатель. – Мы в этом отношении знаем несколько больше, чем вы.

Дубенский. – Я с Маклаковым никогда не имел никакого дела. Это бессмысленно, это невозможно сделать. Как же вы сделаете законосовещательное учреждение? Можно сделать, когда во главе станет Вильгельм. Он упразднил рейхстаг, потому что он Вильгельм, рейхстаг ему служит, и то он сделал своим нравственным влиянием.

Председатель. – Вы не изволите знать относительно Маклакова, но может быть, как историк вы интересовались этими попытками, которые представлялись наверх уже от целых коллегиальных коллективов?

Дубенский. – «Земщина», Марков{221} и целый ряд людей. Я сам правый человек, но признаю весь ужас от крайних правых. Это безусловно так. Я правый человек, у меня в деревне устроены великолепные школы. Правые – это значит, что мы сеем мрак и невежество. Ведь это ужас, это нужно петлю себе накинуть.

Председатель. – Мы говорим не о мраке, а о попытках низвести Думу.

Дубенский. – В последнее время эта партия не встречала поддержки среди лиц окружавших государя.

Председатель. – Однако, перемены в государственном совете были произведены на этой платформе?

Дубенский. – Я думаю, что Нилов и даже Воейков, который был практический и сообразительный человек, и он понял, что это погибель полная. Мы ведь ожидали конституцию 6 декабря.

Председатель. – Что заставляло вас ожидать?

Дубенский. – Вот эти разговоры. Я помню, в канцелярии говорили, что мы поедем к 6-му. Я спрашивал: «Почему?» – «Там будет великий акт», и намекнули, что будет конституция. Все были рады, что с внутренней борьбой кончится, и можно будет кончить войну. Я знаю, что Алексеев умолял государя согласиться на уступки.

Председатель. – Когда?

Дубенский. – 26-го – 27-го, в эти, и под влиянием этого он уехал не 1-го марта, а 27-го.

Председатель. – Тут имеется письмо, написанное вами 28 февраля, в 10 час. вечера, С. П. Федорову: «Дальше Тосна поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, надо его величеству из Бологого повернуть на Псков (320 верст), и там, опираясь на фронт ген. – ад. Рузского, начать действовать против Петрограда. Там, в Пскове, скорей можно сделать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков – старый губернский город, население его не взволновано. Оттуда скорей и лучше можно помочь царской семье. – В Тосне его величество может подвергнуться опасности. Пишу вам все это, считая невозможным скрыть; мне кажется, это мысль, которая в эту страшную минуту может помочь делу спасения государя и его семьи. Если мою мысль не одобрите – разорвите записку. Преданный Д. Дубенский». Это подлинная записка?

Дубенский. – Подлинная. Я прошу обратить внимание и отметить, что мы здесь хлопотали, главным образом, о семье, потому что нам сказали, что она подвергается опасности, что туда идут войска и хотят убить. Вот почему я и думал, что нужно прежде всего спасти семью. А в отношении военных действий против Петрограда у нас мыслей не было. Мы, главным образом, хотели спасти государя и семью.

Председатель. – Но вы пишете: «Начать действовать против Петрограда». Это как будто противоречит и не значит соглашаться с Временным правительством.

Дубенский. – Мы Временного правительства почти не знали. Я могу сказать, что первый раз мы узнали, что во главе правительства Родзянко, и о составе министерства, кажется, в Пскове, и, помню, ужасно удивились, что в ответственное министерство вошел Керенский. Тут в моем письме сказано: «Спасти государя и царскую семью».

Председатель. – Да. «Делу спасения государя и его семьи». Как он относился к опасности, угрожавшей его семье?

Дубенский. – В этот момент я с ним об этом не говорил, но он волновался. Ожидали телеграмм; было странно, что государь не получал телеграмм из Царского Села. Кажется, получили известие от Рузского о том, что там все благополучно. Я из Пскова послал своего человека в Петроград, чтобы узнать, что там делается. Раньше никто не догадался, и тогда этому человеку дали письма и Фредерикс, и Дрентельн, и Воейков. Мы его переодели в штатское, прямо-таки хулиганом, чтобы он мог доехать в Петроград; он вернулся, и мы получили ответы.

Председатель. – «2 марта, четверг. Псков. Всю ночь до 6 часов утра говорили по прямому проводу Рузский с Родзянкой, ответы которого неутешительны. Родзянко сказал, что он не может быть уверенным ни за один час; ехать для переговоров не может, о чем он телеграфирует, намекая на изменившееся обстоятельство. Обстоятельство это только-что предположено, а может быть и осуществлено, – избрать регентом Михаила Александровича, т. е. совершенно упразднить императора Николая II. Рузский находит, что войска посылать в Петроград нельзя, так как они только ухудшат положение, ибо перейдут к мятежникам. Трудно представить весь ужас тех слухов, которые пришлось слышать. В Петрограде анархия, господство черни, жидов, оскорбления офицеров, аресты министров и других видных деятелей правительства. Разграблены ружейные магазины». Вы ознакомлены с содержанием переговоров Рузского с Родзянкой по телефону более детально, чем у вас записано?

Дубенский. – Нет, это просто разговоры, но я думаю, что это более или менее верно.

Председатель. – «2 марта, 4½ часа. Сейчас узнал в поезде государя, что события идут все страшнее и неожиданнее. Сегодня ждали и ждут приезда сюда, к государю, членов Государственной Думы Гучкова и Шульгина; государь хочет их принять. Мы должны были выехать в 3–4 часа, но в виду этого приезда, отъезд отложен. В это время случилось следующее: государь получил телеграммы от Николая Николаевича, Брусилова, Эверта и заявление Рузского с просьбой, с мольбой на коленях отказаться от престола и передать его Алексею Николаевичу при регентстве великого князя Михаила Александровича. Государь, дабы не делать отказа от престола под влиянием Гучкова и Шульгина, неожиданно послал ответ телеграммой, с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у государя разрешения вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро вошел в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорей на телеграф и приостановил телеграмму. Нарышкин пошел на телеграф, но телеграмма ушла, и начальник телеграфа сказал, что он попытается ее остановить. Тогда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь, Мордвинов, Штакельберг и я, почти в один голос сказали: «Все кончено». Затем выражали сожаление, что государь так поспешил, все были расстроены, поскольку могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди. Долгое время государь гулял между нашими поездами, на вид спокойный, и сказал только: «Мне стыдно будет увидеть иностранных военных агентов в ставке, и им неловко будет видеть меня». Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, он погиб из-за императрицы, ее безумного увлечения Григорием, – Россия не могла простить этого, создавала протесты, превратившиеся в переворот». Вы не знаете, какого содержания телеграмму, по поручению бывшего императора, послал граф Фредерикс всем главнокомандующим фронтами?