– Большинство студентов настроены миролюбиво, – поясняет корреспондент.

Он берет интервью у девушки с красивыми волосами, в мягком шерстяном свитере, которая уверяет, что все остальные студенты категорически не согласны со сторонниками крайних мер.

– Мы всего лишь хотим учиться, получать хорошие отметки и поддерживать наших ребят за рубежом, – с улыбкой говорит она.

Смена кадра: коридор, битком набитый студентами – бородатыми, длинноволосыми, неряшливыми. Они выкрикивают лозунги, играют музыку.

– Боже мой, – произносит мама Фэй. – Ты только посмотри на них. Ну чисто бродяги.

– Я ухожу, – сообщает Фэй.

– А ведь когда-то наверняка были приличные мальчики, – не унимается мать. – Просто попали в плохую компанию.

– Я иду на свидание.

Мать наконец оборачивается и смотрит на Фэй.

– Что ж. Отлично выглядишь.

– К десяти вернусь.

Фэй проходит через кухню, где отец отвинчивает крышку кофеварки. Он готовит кофе и бутерброды: ему сегодня в вечернюю смену.

– Пока, пап, – говорит Фэй, и он ей машет.

Отец в спецодежде, сером комбинезоне с логотипом “Кемстар” на груди – переплетенными буквами “К” и “С”. Фэй раньше шутила, что если “К” убрать, то папа будет похож на Супермена. Но они с отцом давно уже не шутят.

Она открывает входную дверь, как вдруг отец ее окликает:

– Фэй!

– Что?

– Меня на заводе спрашивали о тебе.

Фэй застывает на пороге: одна нога дома, другая на крыльце. Она оборачивается и смотрит на отца.

– Это еще почему?

– Про стипендию, – поясняет отец, и крышка кофеварки со скрипом открывается. – Спрашивали, когда ты уедешь в университет.

– А…

– Я думал, мы с тобой договорились, что ты никому ничего не скажешь.

Некоторое время они молчат: отец ложечкой выгребает кофейную гущу, Фэй вертит дверную ручку.

– А чего мне стесняться? – наконец отвечает она. – Да, я поступила в университет и буду получать стипендию. Я же не… как это говорится? Не хвастаюсь?

Отец оставляет в покое кофеварку, смотрит на Фэй, натянуто улыбается и прячет руки в карманы.

– Фэй, – говорит он.

– Я же просто… даже не знаю. Добилась, чего хотела. И ни капельки не хвастаюсь.

– Добилась, чего хотела. Верно. А скажи: всем ли дают стипендию?

– Нет, конечно.

– Значит, ты молодец. Отличилась.

– Мне же это не даром досталось: я старалась, училась на отлично.

– То есть тебе нужно было стать лучше других.

– Именно так.

– Это гордыня, Фэй. Никто не лучше других. Все мы одинаковые.

– Никакая это не гордыня! Это… жизнь. Я, а не какая-нибудь другая девушка, получила высшие баллы. Мне, а не кому-то другому, поставили отлично. Мне. Это объективный факт.

– Помнишь, я тебе рассказывал про домового? Ниссе?

– Да.

– И про девочку, которая съела его кашу? Ее ведь наказали не за то, что она съела чужую кашу. А за то, что возомнила, будто этого достойна.

– То есть ты считаешь, что я недостойна учиться в университете?

Отец хмыкает, смотрит в потолок, качает головой.

– Знаешь, у других отцов все просто. Они учат дочерей ценить тяжелый труд и ежедневный заработок. Отваживают неподходящих ухажеров и покупают многотомные словари. Ты же жалуешься, если книгу плохо перевели.

– К чему ты клонишь?

– Все и так считают, что ты важная цаца. Не нужно ехать в Чикаго, чтобы это доказать.

– Я еду не за этим.

– Поверь мне, Фэй, не стоит уезжать из дома: к добру это не приведет. Где родился, там и пригодился.

– Ну ты же уехал. Ты перебрался из Норвегии сюда.

– Поэтому я знаю, о чем говорю.

– И ты считаешь, что ошибся? Жалеешь, что уехал?

– Ты ничего не понимаешь.

– Я этого достойна.

– Как ты думаешь, что будет дальше? Неужели ты правда полагаешь, что, если усердно трудиться, жизнь тебе улыбнется? Ты считаешь, что мир тебе чем-то обязан? Он тебе ничего не даст. – Он оборачивается к кофейнику. – Даже если ты напишешь все контрольные на отлично или поедешь учиться в университет. Жизнь жестока.

По дороге в аптеку Фэй думает о разговоре с отцом и злится на его цинизм. На то, что ее упрекнули за то, за что всегда хвалили: за прилежание. Ей кажется, будто ее обманули, пообещали что-то и не выполнили.

Как хорошо, что сегодня вечером она увидит миссис Швингл: это не иначе как знак. Уж кто-кто, а она точно не обвинит Фэй в том, что она якобы возомнила о себе невесть что: ведь миссис Швингл постоянно хвалится, что побывала там-то и там-то, и восхищается любыми новомодными затеями элегантных дам с Восточного побережья. Если кто в городе и поймет чувства Фэй, так это миссис Швингл.

Фэй приезжает в аптеку, подходит к прилавку и видит, что Гарольд Швингл с планшет-блокнотом пересчитывает баночки с аспирином.

– Добрый вечер, доктор Швингл, – здоровается она.

Тот бросает на нее долгий холодный взгляд. Швингл высокий, широкий, с аккуратным военным бобриком на голове.

– Я за посылкой, – говорит Фэй.

– Я так и понял.

Он скрывается в подсобном помещении на целую вечность. В дребезжащих колонках играет вальс духовой оркестр. Автоматический освежитель воздуха с шипением испускает облачко, и несколько секунд спустя помещение окутывает густой, чересчур душистый, синтетический аромат сирени. В аптеке кроме них ни души. Лампы над головой мигают и жужжат. С прилавка на Фэй деревянно смотрят круглые значки в поддержку президентской избирательной кампании Ричарда Никсона.

Доктор Швингл возвращается с запечатанным скрепками темно-коричневым бумажным пакетом. Ставит его – скорее, бросает – на прилавок рядом с собой, так, что Фэй не дотянуться.

– Это для тебя? – спрашивает он.

– Да, сэр.

– А ты мне не врешь? Это точно для тебя, а не для кого-то другого?

– Нет, что вы, сэр, это для меня.

– Если это для кого-то другого, скажи прямо. Не ври.

– Клянусь вам, доктор Швингл, это для меня.

Он театрально вздыхает – с раздражением и, пожалуй, досадой.

– Ты ведь хорошая девочка. Что случилось?

– О чем вы?

– Фэй, – говорит он. – Я знаю, что это такое. И считаю, что лучше не стоит.

– Не стоит?