– Но я не беременна! Это какая-то ошибка!

Телефон не умолкал весь вечер. Звонили Петерсоны. И Уотсоны. И Карлтоны. И Уайзоры. И Кролли. И все в один голос говорили: “Фрэнк, мне тут про твою дочь такое рассказали…”

Как они только пронюхали? Откуда весь город узнал?

– Но это неправда, – защищается Фэй.

Ей хочется все им объяснить, рассказать о несостоявшемся дне рождения и о том, как странно себя вела Маргарет. Ей хочется рассказать им правду (теперь-то она догадалась!): Маргарет беременна, и ей понадобились лекарства, но так, чтобы отец ничего не узнал, вот она и использовала Фэй, чтобы их раздобыть. Ей хочется рассказать им об этом, но она не может, во-первых, потому что отец, не помня себя от злости, кричит, что она-де погубила свое доброе имя и впредь не сможет показаться людям на глаза и что Господь ее накажет за то, что она хочет сделать со своим ребенком – он за год не сказал ей столько, сколько проорал сейчас! – а еще потому, что Фэй чувствует: ее сейчас накроет приступ. Причем сильный: ей трудно дышать, она потеет, поле зрения сужается и вот-вот уменьшится до булавочной головки. Фэй пытается побороть ощущение, что приступ будет серьезный, что он ее убьет, что она вот-вот испустит последний вздох.

– Помогите, – пытается выговорить она, но голос срывается на шепот, и отец ее, разумеется, не слышит: он распинается о том, сколько ему пришлось потрудиться, чтобы в городе его зауважали, а она взяла и все испортила, вот так, за один вечер, и он никогда не простит ее за то, как она с ним поступила.

За эту обиду.

Стоп, думает Фэй.

То есть это я его обидела?

Ну хорошо, она не беременна, а если бы она действительно была беременна: ведь это ее нужно было бы утешать? Это ведь о ней судачили бы соседи? При чем тут вообще он? Фэй охватывает раздражение: ей уже не хочется ничего объяснять. И когда отец заканчивает нотацию фразой “И что ты можешь сказать в свое оправдание?”, она гордо выпрямляется во весь рост и говорит:

– Я уезжаю.

Мать впервые поднимает на нее глаза.

– Я еду в Чикаго, – добавляет Фэй.

Отец бросает на нее испытующий взгляд. Такое ощущение, будто он передразнивает сам себя: на лице его сейчас то же выражение, какое было тогда, когда он строил бомбоубежище в подвале, – та же решимость и страх.

Она вспоминает, как однажды он поднялся из подвала, весь в серой пыли (что-то он там делал такое в тот вечер), а Фэй только что вышла из ванной, увидела папу и так обрадовалась, что вырвалась из кучи полотенец, в которые завернула ее мама, и бросилась к папе – сияющая, довольная, летела вприпрыжку, точно резиновый мячик. Жилистая, крепенькая, чистенькая, голенькая. Ей было восемь лет. Папа стоял там же, где теперь: Фэй ворвалась на кухню и на радостях прошлась колесом. Подумать только: колесом, и, стоя вверх ногами, раскрылась, точно гигантский тропический цветок. В общем, предстала перед отцом во всей красе. Тот нахмурился: “Это неприлично. Пойди оденься”, и Фэй убежала в свою комнату. Она не понимала, что такого сделала. Что тут неприличного, гадала она, стоя нагишом у панорамного окна и глядя на улицу. Она не знала, почему отец отправил ее одеться и что такого неприличного она сделала: Фэй глядела в окно и впервые в жизни думала о своем теле. Точнее, впервые думала о нем как о чем-то отдельном от себя. И кому какое дело, что она представляла, как мимо пройдет мальчишка и заметит ее? Кому какое дело, что этот образ непонятно почему еще долго ее волновал? Отныне всякий раз, как Фэй смотрела сквозь панорамное окно, она думала лишь о том, как выглядит с улицы.

С тех пор прошло много лет. Ни Фэй, ни ее отец никогда об этом не говорили. Время лечит многое, потому что направляет нас на пути, с которых прошлое кажется невозможным.

И вот Фэй снова на кухне, ждет, что ответит отец: ей кажется, будто пропасть, что разверзлась между ними в тот день, стала шире прежнего. Они словно два небесных тела, которые вращаются по одной орбите: связь между ними тонка, и сейчас они либо сблизятся, либо навсегда разлетятся в разные стороны.

– Ты слышал, что я сказала? – спрашивает Фэй. – Я уезжаю в Чикаго.

Тут Фрэнк Андресен наконец отвечает ей, и в голосе его не слышно ни волнения, ни любви, словно то, что сейчас происходит, совершенно его не касается.

– Вот и правильно, черт побери, – говорит он и отворачивается от Фэй. – И чтобы ноги твоей здесь больше не было.

Лето 2011 года

1

– Алло! Алло!

– Да, алло!

– Алло! Сэмюэл! Вы меня слышите?

– Очень плохо. Где вы?

– Это Перивинкл! Вы меня слышите?

– Что это за шум?

– Парад!

– Зачем вы звоните мне с парада?

– Ну я же в нем не участвую! Я иду за ним! Я звоню по поводу вашего письма! Я его прочитал!

– Там у вас рядом с головой туба?

– Что?

– Что это за звуки?

– Да, так я вам вот зачем звоню: я прочитал… – В трубке внезапно наступает тишина, затем раздается приглушенный неразборчивый шум, как будто телефон то входит, то выходит из зоны действия, потом какие-то механические помехи: звук сжимается и меняет тон, как от эффекта Допплера. Потом вдруг снова слышится голос: – …вот чего мы ждали. Сделаете?

– Я не слышал ни слова из того, что вы сказали.

– Что?

– Вы куда-то пропадаете! Я ничего не слышу!

– Это Перивинкл, черт побери!

– Я понял. Где вы?

– В “Дисней Уорлде”!

– Такое ощущение, что вы идете в середине шагающего оркестра.

– Секундочку!

Раздается шум, как будто приложил к уху ракушку, шелест, словно по микрофону провели пальцем или подул ветер, заухала какая-то безликая музыка, и звуки стали тише, точно Перивинкла вдруг посадили в свинцовый ящик с толстыми стенками.

– А вот так? Слышно?

– Да, так хорошо.

– Видимо, тут что-то со связью. Похоже, сеть перегружена.

– Что вы делаете в “Дисней Уорлде”?

– Рекламируем новый клип Молли Миллер. Кросс-промо с каким-то диснеевским мультфильмом, который оцифровали и выпустили в 3D. Кажется, “Бемби”. Родители дружно снимают парад на мобильные и строчат сообщения друзьям. Вот вышки и не справляются с нагрузкой. Вы бывали в “Дисней Уорлде”?

– Нет.

– Я такого никогда не видел: весь парк посвящен технологиям, которые давным-давно отжили свое. Сплошная аниматроника. Роботы щелкают деревянными частями. Такое ретро!

– Парад кончился?

– Нет, я зашел в магазин. Под вывеской “Старая добрая лавка с газированной водой”. Тут выстроили точную копию главной улицы в типичном маленьком американском городке. Очаровательная улочка, которых в реальной жизни не осталось из-за таких вот транснациональных корпораций, как “Дисней”. Впрочем, кажется, никто не замечает парадокса.