— Как вы думаете? — спросил я.

У нее дернулось лицо.

— Потому что я сказала, что у меня рак, — прошептала она.

— Вы боитесь, что у вас может быть рак?

— По-моему, он хотел, чтобы у меня был рак.

— Лapc Ульсон?

— Мне сделали операцию в мозгах, мне сделали две операции. Мне дали наркоз. Меня изнасиловали, пока я спала.

Она посмотрела мне в глаза и торопливо растянула рот:

— Так что теперь я и беременная, и лоботомированная.

— Что вы хотите сказать?

— Что это прекрасно. Я очень хочу родить ребенка, сына, мальчика. Он станет сосать мне грудь.

— Эва, — сказал я. — Как вы думаете, почему вы здесь?

Она протянула руку и разжала кулак. Ладонь была пуста, женщина несколько раз повернула ее.

— Хотите осмотреть мое влагалище? — прошептала она.

Я почувствовал, что необходимо уйти или позвать кого-нибудь в кабинет. Эва вскочила и сказала:

— Простите. Простите. Я так боюсь, что вы меня возненавидите. Пожалуйста, не ненавидьте меня. Я останусь, мне нужна помощь.

— Эва, успокойтесь. Я просто пытаюсь поговорить с вами. Мы считаем, что вам лучше присоединиться к моей группе гипноза. Вы это знаете, Ларс вам объяснил. Он сказал, что вы не против, что вы сами этого хотите.

Она кивнула и скинула мою кофейную чашку на пол.

— Простите, — повторила она.

Когда Эва Блау ушла, я подобрал с пола бумаги и сел за стол. В окно стучал легкий дождик; я вспомнил, что сегодня детский сад Беньямина на экскурсии, а мы с Симоне забыли дать сыну чистые непромокаемые штаны.

Теперь было ясно, что пошел дождь — светлая вода на дорогах, тротуарах и игровых площадках.

Я подумал — не позвонить ли в садик, попросить, чтобы Беньямина никуда не водили. Из-за каждой его вылазки на природу я начинал нервничать. Мне не нравилось даже то, что, чтобы попасть в столовую, ему приходится пройти несколько коридоров и спуститься по двум лестницам. Я прямо-таки видел, как нетерпеливые дети толкают его, как кто-нибудь ушибает его тяжелой дверью, как он спотыкается о чьи-нибудь ботинки, оставленные перед игровой площадкой. Я сделал ему укол, подумал я. Благодаря лекарству он не истечет кровью из-за маленькой ранки. Но все равно он гораздо уязвимее, чем другие дети.

Помню солнечный свет следующим утром — как он проникал сквозь темно-серые шторы. Рядом спала голая Симоне. Рот полуоткрыт, волосы растрепались, плечи и грудь покрыты маленькими светлыми веснушками. На руке вдруг обозначились мурашки. Я натянул на нее одеяло. Тихо кашлянул Беньямин. Я и не заметил, что он здесь. Иногда по ночам, если ему снились кошмары, он прокрадывался к нам и ложился на матрасе на полу. Я лежал в неудобном положении и держал его за руку, пока он не уснет.

Часы показывали шесть; я повернулся на бок, закрыл глаза и подумал: хорошо бы выспаться.

— Папа? — вдруг прошептал Беньямин.

— Поспи еще, — тихо сказал я.

Он уселся на матрасике, посмотрел на меня и сообщил своим тонким чистым голоском:

— Папа, ты ночью лежал на маме.

— Да ну? — сказал я, чувствуя, что Симоне у меня под боком проснулась.

— Да, ты лежал под одеялом и качался, — продолжал он.

— Да ну, глупости. — Я постарался, чтобы мой голос звучал непринужденно.

— М-м.

Симоне фыркнула и сунула голову под подушку.

— Ну, может, мне что-нибудь приснилось, — неопределенно ответил я.

Симоне под подушкой затряслась от смеха.

— Тебе приснилось, что ты качаешься?

— Ну-у…

Симоне выглянула, широко улыбаясь.

— А ну отвечай, — сказала она серьезным голосом. — Тебе приснилось, что ты качаешься?

— Папа?

— Ну, наверное, да.

— Ну а почему ты это делал? — смеясь продолжила Симоне. — Почему ты это делал, почему ты лежал на мне, когда…

— Позавтракаем? — перебил я.

Когда Беньямин вставал, я увидел, как у него скривилось лицо. Утром бывало хуже всего. Ночью Беньямин лежал без движения, и по утрам у него часто случались спонтанные кровотечения.

— Ну как ты?

Беньямин прислонился к стене — он не мог стоять.

— Подожди, кроха, я тебе сделаю массаж, — сказал я.

Беньямин со вздохом улегся в кровать и позволил мне сгибать и растягивать ему руки и ноги.

— Не хочу укол, — расстроенно объявил он.

— Послезавтра укола не будет.

— Не хочу, пап.

— Подумай о Лассе — у него диабет, — напомнил я. — Ему делают уколы каждый день.

— А Давиду не нужно делать уколы, — пожаловался Беньямин.

— Ну, может, ему что-нибудь другое не нравится.

Стало тихо.

— У него папа умер, — прошептал Беньямин.

— Вот как, — сказал я, заканчивая массировать ему плечи и руки.

— Спасибо. — Беньямин осторожно поднялся.

— Мой малыш.

Я обнял его худенькое тельце, как всегда, сдержав желание крепко прижать его к себе.

— Можно посмотреть покемонов? — спросил Беньямин.

— Спроси у мамы, — ответил я.

Симоне из кухни крикнула: «Трусишка!»

После завтрака я уселся в кабинете за стол Симоне, взял телефон и набрал номер Ларса Ульсона. Ответила его секретарша, Дженни Лагеркранц. Она работала у него лет десять, не меньше. Мы немного поболтали; я рассказал, что в первый раз за три недели мне удалось поспать утром, а потом попросил позвать Ларса.

— Подождите минутку, — сказала она.

Я собирался, если еще не поздно, попросить его ничего не говорить обо мне Франку Паульссону из правления.

В трубке щелкнуло, и через несколько секунд послышался голос секретарши:

— Ларс не может сейчас говорить.

— Скажите ему, что это я звоню.

— Я сказала, — натянуто объяснила она.

Я молча положил трубку, закрыл глаза и почувствовал, что что-то не так, что меня, кажется, обманули, что Эва Блау тяжелее и опаснее, чем описывал Ульсон.

— Разберусь, — прошептал я себе.

Но потом подумал, что в группе гипноза может нарушиться равновесие. Я собрал небольшую группу людей — и мужчин, и женщин — с абсолютно разными проблемами, историями болезни и прошлым. Я не просчитывал, насколько легко или трудно они поддаются гипнозу. Моей целью было общение, взаимное соприкосновение участников группы, развитие их связей с самими собой и с другими. Многие страдали от чувства вины, которое не позволяло им общаться с людьми, встроить себя в социум. Они убеждали себя, будто сами виноваты в том, что их изнасиловали или жестоко, до увечья, избили. Они потеряли способность контролировать свою жизнь, потеряли доверие к миру.