С этим лозунгом прибыл Семко к своим шатрам, делая весёлое лицо и разогревая своих людей. Было ли в его душе это чувство? Кто угадает? Порой его лоб хмурился и брови стягивались, но губам он велел улыбаться.

Командиры групп повторяли, утешая себя:

– Победа за нами. Нам не смели сопротивляться. Владислав Опольчик поедет прочь, как смытый. Решение и выбор стоят как скала! Пусть пришлют принцессу… никого к ней не пустим.

Шляхта давала внушить себе победу.

Семко, постепенно пришедший в себя, остывший, вместе с другими обдумал, как им нужно готовиться к Пятидесятнице, вооружиться и предпринять средства захвата будущей королевы.

Значительную часть ночи командиры провели при князе, разогревая его, совещаясь и немного жалуясь на медлительность Бодзанты, у которого не было отваги поднять вовремя голос.

Бартош принёс от епископа самые торжественные гарантии, что останется верным делу князя Мазовецкого. Добежал он и до краковян, но там нашёл очень холодный приём. Добеслав из Курозвек, задобрить которого было важнее всего, потому что в его руках был Краков, а обладание столицей обеспечивало корону, ссылался на то, что говорил Ясько из Тенчина.

О Семко никто не вспоминал, а на настояния Бартоша отвечали двусмысленными словами. Он и Свидва обежали всех более значительных панов, всюду принимали тем холодом и откладыванием дела до приезда королевы.

Краковские паны уже готовились покинуть Серадзь, очевидно избегая даже встречи с лагерем Семко.

Владислав Опольский, который именно в это время основал в Ченстохове монастырь паулинов и пожертвовал для его костёла старинный образ, которы якобы происходил из Константинополя и позже прославился на Ясной Горе, разочарованный тем, с чем он столкнулся, назавтра, ни с кем не прощаясь, поехал осматривать свой новый монастырь и помолиться в недавно воздвигнутом костёле.

Семко, которому не хватало денег, – сумма, одолженная у крестоносцев, уже была исчерпана, – спешил назад в Плоцк с намерением повторно просить в долг у Ордена.

Шляхта до конца клялась ему, что не отпустит его, и проводила отъезжающего с криками. Многочисленный съезд в Серадзе, как только венгерские послы, которые торопились отвезти королеве ответ, оттуда выехали, начал расходиться с такой же поспешностью, как собрался. Погрустневший архиепископ возвращался в Гнезно, предвидя новые трудности.

Перед отъездом великополяне договорились выехать навстречу юной королеве; они знали, что Малопольша собирается первой приветствовать её у границы, и хотели окружить её так, чтобы никакое чужое влияние не могло туда просочиться. К счастью, на их стороне был архиепископ, на которого рассчитывали, а без него коронация состояться не могла. Бодзанта собирался их вести.

Громче, чем когда-либо, Семко провозглашали польским королём, хотя партия Домарата, розоружённая на время перемирием, держась рядом со своими замками и крепостями, готовилась к сопротивлению.

Семко в Плоцке предшествовала специально пущенная весть, что он был выбран и его уже хотели провозгласить королём, а краковяне только добились отсрочки до Троицы.

Князь специально устроил свой отъезд в Плоцк так, чтобы подтвердить им слухи о победе.

Окружённый двором, предшествуемый трубами, приказав Славцу везти перед собой мазовецкую хоругвь, в компании воеводы Абрама, Свидвы и значительного отряда великополян, белым днём, при звоне колоколов, вооружённый по-рыцарски, Семко въехал в свой замок, среди криков сбегающейся толпы.

Генрих, который в этот день надел облачение священника и цепь на шею, приветствовал его у входа с насмешливой униженностью. Казалось, что он был лучше обо всём осведомлён, чем другие.

V

В день Пасхи, утром, староста Хавнул слушал, стоя на коленях, святую мессу в маленьком костёльчике францисканцев на Песках.

Вид этого богослужения, скрытого в деревянном, бедном доме, опасающегося выдать себя малейшим более громким признаком, напоминал первые века христианства.

Францисканцы, молившиеся потихоньку в хоре, были последователями, братьями тех трёх мучеников, которых распяли на горе над Вильно. Время, которое прошло с того возмущения языческого народа, не усмирило и не заглушило его ненависти и отвращения к христианам.

Старая литовская вера, один из последних в Европе обломков вековой религии, принесённой с востока и на новом грунте под разным влиянием дико разросшейся, чувствовала, что ей всё больше угрожает христианство, окружающее её отовсюду, и готовилась к отчаянной обороне.

Правда, часть общества, стоявшая наверху, как везде и всегда, первая потеряла народную черту и привязанность к вере, стала равнодушной под чужим влиянием, но народ придерживался старых алтарей, с диким самозабвением готов был их защищать. Поэтому приходилось остерегаться, чтобы ничем не вызывать раздражения в толпах.

Ни поп Нестор в замке, ни францисканцы Хавнула не решились выступать в предместье более открыто со своими обрядами.

И в день этого великого праздника Воскресения Господня, триумфа Спасителя над смертью, маленькая кучка верных тихо молилась. Хор занимали немногочисленные монахи; в костёле, кроме Хавнула, было всего лишь несколько обращённых тайно христиан и поляков, которые, как военнопленные, попали в Литву.

Пурпурное знамя Господа, победителя, развевалась при алтаре, рядом с ним горела большая пасхальная свеча, а отец Павел с радостным волнением повторял:

– Аллилуйя!

После долгого и строгого поста монахов ждало застолье, приготовленное старанием Хавнула. Там всё было такое же тесное, маленькое, бедное, как костёльчик, но лица монахов, стоявших на боевом посту, излучали радость.

Особенно два раза в год эта радость, вызванная религиозным чувством, проявлялась отчётливей: у яслей в ночь Рождества Христова и у гроба Господня, когда ангел известил Мариам, что Христос воскрес.

В этот день монахи радовались ещё больше, чем обычно, потому что им на помощь прибыл из монастыря в Пыздрах отец Ангел, которого принимали как посланца из лучшего мира.

Отец Ангел, когда-то рыцарь и шляхтич клича Сулимы, который надел рясу в результате обета, данного на поле битвы, был уже немолодым человеком, но великой энергии и самоотречения, словно созданный быть миссионером.

Из-под монашеского смирения выходили остатки рыцарского духа. Ум у него был открыт и не чужд делам родины, которую любил так, как если бы сражался для её защиты с мечом в руке.

Только второй день отцы радовались прибытию отца Ангела, а ещё не было времени достаточно с ним наговориться обо всём, о чём от него надеялись узнать.

Праздничное богослужение, почти без отдыха, день и ночь их держало в костёле. Староста Хавнул уже был осведомлён о прибытии нового монаха и ему было так же как отцам, интересно, что он принёс им с собой.

Поэтому за столом, к которому Хавнул сел с ними, началась очень оживлённая беседа о состоянии польской короны.

Этот вопрос горячо волновал значительнейшую часть братьев польского происхождения. Хавнул участливо спрашивал о предприятии Семко, о