Клеха сразу же начал разговаривать с ним по-немецки и, намекая на Орден, пытался узнать, как он к нему расположен. Староста ни с любовью к нему, ни с отвращением не выдал себя, что в глазах Бобрка уже делало его подозрительным. Староста подтвердил обещание наградить проводника, уверяя, что будет щедр, если он безопасно приведёт их к цели.

Бобрку это было нетрудно, потому что сквозь эти пущи он пробирался неоднократно. Сначала он вёл их осторожно по берегу Вижны, которую как раз Орден брал в залог, потом постоянно тропинками мимо Браньска и Черска, так, чтобы объехать оба. Там со всех сторон ещё стояли почти нетронутые боры, через которые для осведомлённых вели малоизвестные дорожки.

Так удачно они добрались до Хецина, откуда должны были повернуть к Вислице и, не осмеливаясь нигде надолго остановиться и отдохнуть, наконец они направились уже к самому Кракову, в Прошовицы. Там Хавнулу нужно было немного отдохнуть, обдумать, что должен предпринять дальше, а от ненужного уже проводника хотел избавиться. Но Бобрка легче было взять, чем с ним расстаться.

Во время медленного путешествия он лучше узнал Хавнула и ничто не могло выбить из его головы, что это был какой-то муж большого значения, достатка, ума, который называл себя простым купцом для того, чтобы остаться неузнанным.

Однако, с разных сторон осторожно и ловко расспрашивая, изучая, подхватывая, он не смог узнать, что привело его в Краков, и то в компании старого монаха.

Хавнул умышленно избегал всякого упоминания о Литве и о тамошнем дворе. Его молчание, сдержанность и осторожность только укрепили его в убеждении, что это, должно быть, какой-нибудь тайный посол. Его сбивало с толку то, что он был немцем.

Когда староста, щедро вознаградив клеху в Прошовицах, отправил его, Бобрек, думая, что доказательством доверия заслужит его расположение, тихо произнёс:

– Я благодарен вашей милости, что позволяете мне поспешить отсюда в Краков, потому что у меня там срочное дело, с которым, сказать правду, я был выслан.

– Кем? – спросил рассеянно Хавнул.

Бобрек отделался от ответа каким-то многозначительным движением, как будто ему не подобало выдавать тайны, и добавил:

– Меня послали предостеречь краковян, чтобы были начеку, потому что мазовецкий князь Семко, возможно, хочет захватить город, разместиться в столице с войском и не пустить кого-нибудь другого к короне.

Хавнула эта новость так сильно задела, что он чуть не выдал себя этим волнением, начиная нетерпеливо расспрашивать:

– Может ли это быть? Верно ли это? Не пустые ли слухи?

– Самая верная на свете вещь, – ответил Бобрек. – Вооружили несколько сотен копейщиков, собрав самых лучших, самых храбрых, а командует ими Бартош из Одоланова, а ксендз-архиепископ помогает. Ещё неизвестно, каким образом они намерены попасть в город, но когда однажды он захватит Краков, наверно, уже из рук не выпустят. На лице Хавнула невольно отобразился сильный ужас.

– Тогда спешите, чтобы об этом объявить, – сказал он Бобрку, который стал внимательно глядеть ему в глаза. – Я не думал, что вам поручено столь важное дело, потому что с ним нужно было скорее мчаться.

– Ещё ничего не потеряно, – прервал Бобрек, – мазуры и великополяне только перед самой Троицей могут сюда прибыть, а в Кракове достаточно шепнуть, что угрожает, чтобы все вооружились в мгновение ока. Там как огня боятся Семко и власти великополян.

И Бобрек усмехнулся.

Поскольку так хорошо платившему пану клеха и в Кракове готов был служить, и одновременно шпионить за ним, он при отъезде добавил, что хотел бы знать, где искать его в городе. Однако внимательный Хавнул отвечал, что определённой гостиницы нет, и должен будет пытаться её найти, а через брата Антония, который направится к своей братии, можно будет получить о нём информацию.

Бобрек, наняв себе в Прошовицах крестьянскую телегу, поспешил в Краков.

Этим неожиданным признанием при отъезде Бобрек испугал старосту и дал ему пищу для размышлений; оказалось, что этот худой и бедный клеха, без хлеба и работы, был каким-то тайным посланцем. От кого? Хавнул не мог угадать.

Итак, попытки заполучить корону были очень оживлённые и шли полным ходом; одни пытались её ухватить, другие – не подпустить к ней; желающим её захватить нужно было спешить. Хавнул не скрывал от себя, что задача была трудной.

Едва отдохнув в Прошовицах, надев такие одежды, чтобы не обращали внимания, на следующее утро староста направился в Краков. Брат Антоний очень тянул его к францисканцам в посад, но Хавнул предпочитал остановиться у старых знакомых, мещан Кечеров, с которыми когда-то вёл торговлю. Он должен был как можно скорее кому-нибудь признаться, с чем ехал, потому что иначе к панам, стоявшим у руля, – Добеславу из Курозвек, Яське из Тенчина – он бы попасть не мог, а без их рекомендации ему бы и не поверили.

Удачно проехав со своим маленьким отрядом ворота, в которых показал свои купеческие письма под печатью, староста поехал прямо на рынок в дом Станислава Кечера. Лично его Хавнул не знал и, остановившись перед воротами и спросив хозяина, который был в ратуше, должен был ждать, пока его слуга оттуда не привёл.

Вскоре пришёл Кечер, как можно было заключить из одежды и осанки, человек богатый и важный. Староста фамильярно отвёл его в сторону.

– Я приехал к вам с большим доверием, – сказал он, – потому что не хотел бы, чтобы обо мне все знали. Поэтому я только вам признаюсь, что я Хавнул, когда-то рижанин, сегодня староста и войт Виленский, в Литве. Можете оказать мне гостеприимство?

Там очень хорошо знали, каково было значение Хавнула на литовском дворе; может, даже преувеличивали его влияние и силу, рассказывая, что в Вильне всё делалось через него, и что он был не правой рукой Ягайллы, а обеими.

Кечер охотно подхватил человека, славящегося богатствами и значением.

– Мой дом к вашим услугам, будьте в нём как у себя. Приветствую.

Сказав это, он привёл его в парадную комнату, усадил на первое место, приказал подать вина, забрать коней и людей, привёл ему поздороваться жену и дочку и заботливо занялся размещением гостя. Староста настоятельно просил всех не видеть в нём кого-то другого, кроме купца, у которого была на продажу ткань, не разглашая его имени.

После завтрака, когда женщины ушли, а Антоний, заскучав, уже от порога поспешил к своему монастырю, они сели на конфиденциальный разговор.

Староста начал с сожаления, что такое великое и красивое государство не имело спокойствия, и не могло получить короля.

– Да, – сказал Кечер, – поистине это наша несчастная доля, что Бог