А хуторов в Антарктиде еще очень долго не будет.

Поразило и количество семейных пар среди старых антарктов. Кое-кто с самого начала собирался зимовать не бобылем, а ко многим жены приехали уже после самопровозглашения. Функционировала школа для детей.

Было завидно. Насколько Ломаеву было известно, из числа российских жен пока перебралась в Антарктиду только одна, да и то в Новолазаревскую, где трудился механиком ее супруг. Остальные, и Ломаев тоже, довольствовались эпизодическими телефонными разговорами с семьями. Оттуда, с противоположной стороны планеты, то ободряли, то принимались жалеть несчастных идиотов, то грозились вскоре приехать. Но воз был и ныне там. Американки оказались куда легче на подъем.

Или же в Штатах не существовало ничего похожего на российский ОВИР.

Остановились всего на час. Вместо обеда Ломаев сходил поклониться реликвии — домику Роберта Скотта. Постоял молча, дивясь безумной идее достичь полюса на конной тяге, везти с собой овес и сено, не понять сразу, что лошади в Антарктиде околеют — что с сеном, что без сена… Близ домика Скотта почему-то вызывал меньше уважения подвиг Амундсена, кормившего одних ездовых собак другими. Бегущий по застругам в лютый холод, честно тянущий нарты корм — было в этом что-то глубоко непозволительное для Ломаева. Больше сорока застреленных или зарубленных топором собак в обмен на право ступить на Южный полюс на месяц раньше Скотта! Беременных самок — первыми! Да, конечно, Амундсен сохранил людей, а вот Скотт этого сделать не смог. Но люди-то знали, на что идут, никто их не принуждал и не уговаривал, шли добровольцы, а собаки, которых никто не спрашивал, лягать хотели этот полюс левой задней лапой…

Идеалист паршивый, сказал он себе, закусив губу. В каком мире живешь — забыл? Успех нужен, успех! Тогда — Амундсену в Антарктиде, теперь — Антарктиде во всем мире. Любой ценой. За чей угодно счет. Слишком крупная игра. Можно восхищаться Скоттом — нельзя действовать, как он. И славою, и позором сочтемся позже. Если будем живы.

Спешили уйти от циклона, грозящего перерождением в тайфун, — поступило штормовое предупреждение. Перелет до Токио Ломаев проспал, несмотря на болтанку, и проснулся уже при заходе на посадку. Чуть только самолет зарулил на стоянку, к нему устремились два полицейских автомобиля.

— О! Никак брать нас намылились, сейчас «браслеты» наденут…

Такахаши Кацуки обнажил в улыбке крупные резцы и не согласился с гипотезой Геннадия-сан. По его мнению, полиция была нужна лишь для эскорта гостей в специальное помещение аэропорта, отведенное под пресс-конференцию. В полном соответствии с достигнутой договоренностью.

Не правы оказались оба: полиция явилась, чтобы воспрепятствовать высадке антарктических эмиссаров на землю Аматерасу. О пресс-конференции не могло быть и речи. Дозаправка — и немедленный вылет!

Полицейский офицер сдержанно улыбался и был непреклонен. Кацуки ругался на чем свет стоит и махал руками. Высунувшийся из-за его плеча Шеклтон сострил, что полицейский наряд, выстроившийся у самолета, сойдет, пожалуй, за почетный караул, и попросил Кацуки перевести эти слова на японский, но офицер понял без перевода и только шире заулыбался, явно наслаждаясь юмором ситуации. В конце концов Кацуки демонстративно плюнул на аэродромный бетон, обвинил правительство своей бывшей родины в бесхребетности и лизоблюдстве и, заняв свое кресло, молча кипел вплоть до отлета.

Впрочем, недолго. Дозаправка прошла быстро. От резкого набора высоты заломило в висках, заложило уши. Кацуки достал из багажа квадратный пакет с саке и принялся приводить нервы в порядок.

— Не удалось дотронуться до родной земли? — бессердечно посочувствовал Ломаев, катая во рту карамельку. — Еще не все потеряно: нас еще могут «случайно» сбить зенитной ракетой — авось упадем не в море…

— Мы неприкосновенны!

— Да ну? А по-моему, никакая ксива не научит нас левитировать. Вот как жахнет сейчас, как отвалятся плоскости…

— Если собьют, то не над сушей, а над морем, — рассудительно заметил Шеклтон. — Меньше улик.

— А ты зачем встреваешь? Я, может, утешить хочу. Видишь, человек расстраивается.

— Утешить? Русский черный юмор?

— Да уж не американский фекально-генитальный.

— Йес. А почему у вас говорят: «Как собак нерезанных»? У вас их режут?

— А у вас почему говорят: «Нищ, как церковная крыса»? У вас по храмам крысы бегают?

— А у вас такой голод, что всех их уже съели?

— Э! Назад! Что значит «у вас»? У нас в Антарктиде голода пока нет…

Перепалки хватило на час, а еще через два часа приземлились в Шанхае, и здесь было все, чего душа могла пожелать: гостиница с номерами-люкс, обильный ужин и пресс-конференция, затянувшаяся за полночь. Ломаев обнаружил, что уже не краснеет от неловкости, произнося выспренние слова о «священных правах», «антарктическом единстве» и «нерушимом суверенитете». Хотелось в духе национального колорита подпустить в слова несколько тигров и драконов, но Ломаев не знал, как это сделать. К тому же добрая половина корреспондентов имела вполне европеоидный облик.

Кацуки больше отмалчивался, натужно улыбаясь. Индус Чаттопадхъяйя совсем ушел в тень. Отдуваться пришлось Ломаеву и Шеклтону.

— Нам хорошо известно, насколько тонкой порой бывает юридическая и моральная грань между национально-освободительной борьбой и мятежом. Однако для постройки своего дома мы не претендуем ни на чью территорию. Поэтому никакое государство не может обвинить нас в мятеже. Это может сделать только ООН… кстати, представитель КНР в этой организации, кажется, уже предупредил о том, что от имени своей страны наложит вето на любой план, связанный с применением против нас военной силы? Пользуюсь случаем выразить руководству этой замечательно гостеприимной страны искреннюю признательность. Оно смотрит в будущее…

Если бы месяца полтора назад кто-нибудь сказал Ломаеву, что в присутствии телекамер речь из него будет литься так гладко и убедительно, он, пожалуй, послал бы пророка подальше. Теперь он в который раз пришел к выводу, что «во всем нужна сноровка, закалка, тренировка». Что ж, этого добра было кушано предостаточно как в Новорусской, так и в Амундсен-Скотте.

Их показывали и в прямом эфире, и в записи, в выпусках новостей. Наутро принесли свежие газеты, где Ломаев на фото витийствовал, тараща глаза на микрофон, Шеклтон готовился принять пас, Кацуки стекленел в улыбке, а индус старался не высовываться, хотя и переоделся демонстративно в национальную курту-паджаму. Пиар раскручивался нормально. До самого отлета оставалась надежда встретиться с кем-нибудь из официальных лиц китайской политики, но чуда не произошло. Четан Чаттопадхъяйя самокритично заявил, что это все из-за него, индуса, и в Китае не могло быть иначе.

Его попытались убедить в обратном:

— Какой вы индус? Вы антаркт.

— Я уже не индиец, но я всегда индус, — с достоинством выправил он путаницу в терминах. — Религия не национальность. Индусом нельзя стать, но можно родиться, если позволяет карма, и даже родиться в одной из высших каст.