И вот однажды вечером мы вместе мылись в ванне, когда-то мы практиковали подобные вещи; Алби лежал между колен своей матери, положив голову ей на живот, и мне вдруг пришло на ум, что даже тот, кто иногда завидует другим, их карьере или удачному браку (я не завидовал другим мужьям, хотя знал, что другие мужья завидуют мне), очень редко, по крайней мере, я о подобном не слышал, хотя, возможно, об этом не принято говорить, отдаст предпочтение чужому ребенку. Нет такого человека, который не считал бы своего ребенка очаровательным, хотя отнюдь не все дети очаровательны. Тогда почему родители этого не замечают? И в чем тогда причина столь прочной, непоколебимой связи: в неврологии, социологии, генетике? Возможно, выдвинул я робкое предположение, мы любим наших детей больше чужих, повинуясь некоему инстинкту самосохранения, в целях продолжения рода.

— Так ты хочешь сказать, что твои чувства к своему ребенку не истинная любовь, а нечто из области науки? — нахмурилась Конни.

— Отнюдь. Она истинная, поскольку действительно относится к области науки! Чувства, которые ты питаешь к друзьям или любовникам или даже к братьям и сестрам, полностью зависят от их поведения. Но в том, что касается детей, все по-другому. И в данном случае уже не имеет значения, как они себя ведут. Ведь родители капризных детей любят их от этого не меньше, я прав?

— Нет, родители просто-напросто отучают их капризничать.

— Вот в том-то и дело. Они привязаны к своим детям, поэтому, даже если отпрыск, несмотря на приложенные усилия, продолжает капризничать, родители все равно готовы отдать за него жизнь.

— Алби не капризный.

— Нет, он чудесный. Но ведь каждый считает своего ребенка чудесным, пусть это и не соответствует действительности.

— А что, разве они не должны?

— Конечно должны! Но это и есть именно то, что принято называть «слепая любовь».

— Которую, насколько я понимаю, ты осуждаешь?

— Нет…

— По-твоему, все это иллюзия, «инстинктивное поведение»?

— Нет, просто… мысли вслух.

И мы замолчали. Вода тем временем начала остывать, но вылезти первым из ванной было бы равносильно капитуляции.

— Нет, ну как можно говорить такие глупости в присутствии Алби!

— Ему всего восемнадцать месяцев! — рассмеялся я. — Он не понимает.

— И полагаю, ты это тоже знаешь.

— Я только размышлял вслух, вот и все.

— Выдающийся детский психолог, — произнесла она и внезапно вылезла из ванны, прижимая Алби к себе.

— Я размышлял вслух! Просто теория.

— Дуглас, я не нуждаюсь в теориях, — заявила она, заворачивая Алби в полотенце.

У моей жены всегда был особый дар к эффектным концовкам. Я немного полежал в гордом одиночестве в ванне, чувствуя, как вода становится холоднее и холоднее. Она устала, подумал я, все это ерунда, и я ни секунды не сомневался, что через какое-то время о нашем споре буду помнить только я.

По крайней мере, осмелюсь предположить, что она о нем забыла.

Однако с самого начала не приходилось сомневаться в том, что она во всем была лучшей: компетентнее, добрее и терпеливее, ей никогда не было скучно на этой дурацкой детской площадке, она никогда не норовила уткнуться в газету, а с удовольствием наблюдала за двадцатым, двадцать первым, двадцать вторым спуском с горки. И есть ли более нудное занятие, чем раскачивать качели? И тем не менее она никогда не возмущалась — ну, если только изредка — из-за часов, и дней, и недель, что он у нее отнимал, из-за его постоянных требований внимания к себе, беспричинных слез, следов разрушения — разлитой краски, размазанного морковного пюре, — которые он оставлял за собой; никогда не отшатывалась в отвращении и не сердилась из-за пятен рвоты на нашем новом диване, какашек, что провалились в щель между половицами и, насколько я подозреваю, по-прежнему находятся там на некоем молекулярном уровне. По мере того как Алби потихоньку взрослел, его привязанность к матери становилась все более явной и даже чрезмерной. Это настолько характерно для детей в раннем возрасте, что фактически стало уже общим местом. Ни один самый любящий отец при самом горячем желании не способен накормить ребенка грудью, поэтому узы, связывающие его с отцом, должны возникнуть несколько позже — разве нет? — через набор юного химика и модели самолетов, турпоходы и уроки плавания. Он будет обыгрывать меня в бадминтон, а я в свою очередь покажу, как с помощью лимона соорудить аккумулятор. Так что пока у меня не было особых дел, оставалось только терпеливо ждать того дня, когда мы наконец сблизимся.

Правда, у меня, похоже, развился особый дар постоянно расстраивать его: он корчился и извивался у меня на руках, а я беспомощно стоял столбом и ждал, когда Конни меня освободит. В ее отсутствие мы оба были как на иголках. Превращение из младенца в малыша, начинающего ходить, не обходится без шишек и синяков, но когда ее не было, он почему-то спотыкался и падал гораздо чаще; более того, у него до сих пор остались шрамы и вмятины, на которые Конни даже сейчас периодически направляет указующий перст, обвиняя меня в его травмах. Вот это он налетел на кофейный столик, это упал с дерева, а это инцидент с потолочным вентилятором. И всегда, всегда при ее возвращении он тянул к матери руки, поскольку знал, что только там он будет в безопасности.

Любые благие намерения выходили мне боком, и даже данные мной ласкательные имена почему-то не приживались. Конни придумала прозвище Эгг[56]по ассоциации: Алби — альбумин — белок — яйцо, чудесное имя, которое, похоже, очень ему подошло. Заметив, что он по-обезьяньи цепляется за материнское бедро, я попытался ввести в обиход прозвище Мартышка, но не слишком-то преуспел, а потому через неделю-другую сдался. А затем была история с лего, история, впоследствии вошедшая в семейные предания Петерсонов как иллюстрация… я даже сам толком не знаю чего, потому что вел себя, по моим представлениям, достаточно разумно. Нет нужды говорить, что сам я был воспитан на лего, в мое время достаточно строгой и понятной игре, тем не менее хранившей в себе некую тайную мудрость; этот радостный щелчок, эта симметрия, эта мозаика мелких деталей. В данной игре в скрытом виде были начатки и математики, и техники, и дизайна, поэтому я с нетерпением ждал того дня, когда мы с Алби сядем рядышком перед чайным подносом, откроем целлофановый пакет, найдем страницу один и начнем строить!

И тут неожиданно выяснилось, что таланты Алби лежат совсем в другой плоскости. Неспособный следовать простейшим инструкциям, он радостно соединял наобум всякие разноцветные детальки, жевал их, тем самым приводя в полную негодность, залеплял пластилином, запихивал за батареи, бросал о стенку. Если я собирал лего вместо него, скажем полицейский участок или замысловатый космический корабль, он буквально за несколько минут разламывал игрушку, а затем сооружал нечто непонятное и бесформенное, которое потом швырял со спинки дивана. Наборы лего один за другим проходили сей скорбный путь, превращаясь из идеальной игрушки в обломки, годные лишь для пылесоса.