— Porta aperta, si?[58]

— Si, porta aperta.

А потом я остался один.

Основное преимущество капитуляции — это возможность немного передохнуть. Надежда слишком долго не давала мне спать, и вот теперь, навсегда распрощавшись со своими несбыточными фантазиями, я наконец смог забыться тяжелым сном без сновидений.

— Мне кажется, наш сын меня не любит, — однажды ночью, лежа в постели, сказал я Конни.

— Не смеши меня, Дуглас. С чего ты взял?

— Не знаю. Он всегда начинает орать, когда ты выходишь из комнаты. Ну а еще он сам об этом говорит.

Конни рассмеялась и придвинулась поближе:

— У него сейчас «мамочкин» период. Все мальчики, да и девочки тоже, через такое проходят. Вот увидишь, еще пара лет — и ты станешь его кумиром.

Что ж, я принялся ждать, когда стану его кумиром.

Сын пошел в школу и был там вполне счастлив, по крайней мере, мне так казалось, хотя, когда я приходил с работы, он уже лежал в постели. Если он спал, я убирал ему волосы с лица и целовал в лобик. Мне нравилось, как от него пахло: ванной, грушевым мылом и клубничной зубной пастой. Если же он не спал, то:

— Хочешь, я почитаю тебе книжку на ночь?

— Нет, я хочу, чтобы мне почитала мамочка.

— Уверен? Потому что я с удовольствием…

— Мамочка! МАМОЧКА!

— Ладно, пойду позову мамочку, — сдавался я и уже в дверях добавлял: — Алби, тебе не следует ложиться спать с мокрой головой. Ты простудишься.

Я всегда именно так и говорил, хотя с научной точки зрения данное утверждение, мягко выражаясь, довольно спорное. И тем не менее я ничего не мог с собой поделать и во время каникул, например, запрещал ему плавать сразу после еды, объясняя это возможностью возникновения судорог. И почему, интересно, при воздействии воды на кожу кишки непременно будут сжиматься, вызывая судороги? И неужели так всегда происходит? Да какая, собственно, разница! Это была очередная фраза из моего списка.

Потому что еще в раннем детстве и отрочестве я составлял список банальных и действующих на нервы замечаний, которые поклялся не произносить, когда стану взрослым. Все дети пишут такие списки, и все списки в своем роде уникальны, хотя, без сомнения, в них можно найти много общего. Не трогай это, испачкаешься! Напиши благодарственные открытки или больше никаких подарков! Разве можно выбрасывать еду, когда в мире столько голодных людей?! И на протяжении всего детства Алби эти фразы вольно или невольно у меня вырывались. Больше никакого печенья, испортишь себе аппетит! Убери свою комнату! Тебе ДАВНЫМ-ДАВНО пора быть в постели! Не СМЕЙ больше спускаться вниз! Да, тебе действительно надо погасить свет! И чего, скажи на милость, тебе бояться? Не реви! Ты ведешь себя как маленький. Я же сказал тебе, прекрати реветь! Не. Смей. Реветь!

— Можно задать тебе вопрос?

— Валяй.

— А сколько ты знаешь людей, например с твоей работы, не умеющих завязывать шнурки?

— Ни одного.

— А сколько ты знаешь взрослых, которые не умеют пользоваться ножом или вообще не едят овощей?

— Конни…

— Или говорят за обедом о писях и каках, или забывают закрыть колпачком фломастеры, или боятся темноты?

— Я понимаю, куда ты клонишь, но…

— Тогда почему бы нам не принять, что Алби рано или поздно усвоит азбучные истины и время, которое ты тратишь, наезжая на Алби, а ты это делаешь постоянно, можно считать потраченным впустую?

— Твои доводы не выдерживают критики.

— Почему?

— Потому что дело не в том, чтобы научить его завязывать шнурки, или есть брокколи, или говорить разумные вещи, а в том, чтобы привить ему прилежание, бережное отношение к вещам и дисциплину.

— Дисциплину!

— Я учу его, что жизнь — сложная штука и состоит не из одних только радостей.

— Да, — покачав головой, вздохнула Конни. — Что есть, то есть.

Был ли я деспотичным? Определенно в меньшей степени, нежели мой собственный отец, причем я всегда действовал в рамках разумного. Конни же выросла в той среде, где считалось, что в ответ на некоторую дерзость, непочтительность, даже бунтарство — карандашные каракули на стене, спрятанную в башмаке недоеденную цветную капусту — можно снисходительно кивнуть, заговорщицки подмигнуть, ласково взъерошить волосы. Я был не таким, воспитан по-иному, да и закваски совсем другой, и определенно не относился к числу тех, кто считал, будто хвалить можно просто так, ни за что, а фразой «я тебя люблю» можно швыряться направо и налево, словно это всего-навсего еще один способ сказать «спокойной ночи», «хорошая работа», «увидимся позже» или всего-навсего прочистить горло. Я действительно любил своего сына, конечно любил, но только не тогда, когда он пытался что-нибудь поджечь, отказывался делать домашнюю работу по математике, проливал яблочный сок на мой ноутбук, поднимал вой из-за выключенного телевизора. Потом он еще скажет мне спасибо, а если я иногда немного и перебарщивал, выходил из себя, рычал вместо того, чтобы изображать некое подобие улыбки, что ж, я просто был тогда очень, очень, очень усталым.

В то время я ездил на службу в другой город, поскольку, будучи руководителем проекта, работал в исследовательских лабораториях в окрестностях Рединга, а потому завтракал еще до рассвета и на Паддингтонском вокзале протискивался сквозь толпу приезжих. Подземка, поезд, еще один поезд, прогулка пешком; затем, уже поздним вечером, тот же путь, только обратно. Изматывающий, тяжелый рабочий день, но мне некого винить, кроме себя.

Я ушел из академической науки. Вскоре после того, как Алби начал учиться в школе, мне предложили новую должность в частном секторе, в транснациональной корпорации — ее название у всех на слуху, поскольку постоянно мелькает в новостях или документальных фильмах, — в гигантской глобальной компании, интересы которой лежали в самых различных областях фармацевтики и агрохимии, в компании, которая, по крайней мере в прошлом, возможно, не ставила этические соображения во главу угла своей стратегии.

Но что тут говорить, было приглашение на работу от давнишнего сослуживца, щеголявшего отличным загаром и костюмом с иголочки, и была наша семья, жившая в чудесной квартире, но не имеющая ни пенсии, ни накоплений, зато обремененная неподъемным кредитом под залог недвижимости. До рождения Алби я подряжался на работу в краткосрочных проектах за вполне разумную, но не слишком впечатляющую плату, и этого вполне хватало на билеты в кино и водку с тоником, что составляло основную часть расходов нашего семейного бюджета. Но вот наконец я получил должность в университете, у меня были свои аспиранты, и существовала некая вероятность того, что через несколько лет я стану профессором. Однако теперь, с расходами на ребенка и бесконечными новыми туфельками, с урезанной наполовину ставкой Конни в музее, денег катастрофически не хватало. Имелись и другие поводы для расстройства: ненадежность моего положения, административный прессинг, бесконечные требования печататься в «солидных» журналах, унизительные поиски финансирования. Когда я только начал заниматься наукой, то полагал, в силу своей наивности, что политики будут из кожи вон лезть для поддержки человеческих знаний. Любое правительство, независимо от его политической окраски, не может не понимать, что инновации в науке и технологиях ведут к богатству и процветанию. Да, не все исследования находят немедленное коммерческое применение, а их движение не всегда «поступательное», но кто знает, куда может привести мыслительный процесс? Ведь многие открытия поначалу встречали достаточно скептический прием, и вообще, все, что может пополнить копилку человеческих знаний, несомненно, является крайне ценным. И даже более чем ценным: жизненно важным.