– Какое у вас приятное лицо. Как вас зовут?

– Гретхен.

– Гретхен, вы ведь монахиня, да?

– Откуда вы узнали?

– Я вижу. Например, ваши руки, серебристая ленточка; потомваше лицо – оно светится, как светятся только лица тех, кто верует. И тот факт,что вы остались со мной, Гретхен, в то время как они велели вам уйти. Я могуотличить монахиню. Я – дьявол и понимаю, когда передо мной добро.

Неужели у нее в глазах заблестели слезы?

– Вы надо мной смеетесь, – ласково сказала она. –У меня на кармане табличка. Здесь написано, что я монахиня, не так ли? СестраМаргарита.

– Я ее не видел, Гретхен. Я не хотел, чтобы вы плакали.

– Вам лучше. Намного лучше. Думаю, с вами все будет впорядке.

– Я – дьявол, Гретхен. О нет, не сам Сатана, сын утра, бенШарар. Но я плохой, очень плохой. Безусловно, демон первого разряда.

– Это вам кажется. У вас температура.

– Это было бы потрясающе! Вчера я стоял в снегу и пыталсяпредставить себе именно такую ситуацию: вся моя порочная жизнь не больше чемвидение смертного человека. Нет, не выйдет, Гретхен. Вы нужны дьяволу. Дьяволплачет. Он хочет, чтобы вы взяли его за руку. Вы же не испугаетесь дьявола?

– Нет, если он нуждается в милосердии. Поспите. Сейчас вампринесут еще лекарство. Я не уйду. Ну вот, я поставлю стул рядом с кроватью,чтобы вы могли держать меня за руку.

«Лестат, что ты делаешь?»

Мы уже вернулись в номер гостиницы, намного более приятноепомещение, чем зловонная больница, – я в любой момент предпочту хорошийномер в гостинице зловонной больнице, – а Луи пил ее кровь, бедныйбеспомощный Луи.

«Клодия, Клодия, послушай меня, проснись, Клодия! Ты больна,слышишь, ты должна сделать как я скажу, чтобы поправиться. – Я разрезалсвое запястье и, едва полилась кровь, поднес его к ее губам. – Так,дорогая, еще…»

– Вот, постарайтесь выпить немного. – Она просунуларуку мне под шею. Ох, как больно поднимать голову.

– Такой водянистый вкус. Совсем не как у крови.

Веки ее опущенных глаз оказались тяжелыми и гладкими. Какгречанка кисти Пикассо – бесхитростная, ширококостная, изящная и сильная.Интересно, кто-нибудь целовал ее монашеский рот?

– Здесь умирают, правда? Поэтому в коридорах полно народа. Яслышу, как плачут люди. Эпидемия, да?

– Плохие времена, – ответила она, едва шевелядевственными губами. – Но вы поправитесь. Я с вами.

Как же разозлился Луи!

«Ну зачем, Лестат?»

«Потому что она была красавицей, потому что она умирала,потому что мне хотелось посмотреть, что получится. Потому что она была никомуне нужна, потому что она лежала там, а я поднял ее на руки и прижал к себе.Потому что это было в моих силах – словно зажечь новую свечку в церкви, незагасив предыдущую, – это мой единственный способ созидания, как ты непонимаешь? Только что нас было двое, а теперь – уже трое».

Он стоял в длинном черном плаще, такой несчастный, но не моготвести от нее глаз – от гладких щечек из слоновой кости, от крошечных ручек.

«Представь себе, ребенок-вампир! Такой, как мы».

«Я понимаю».

Кто это? Я удивился, но это был не Луи, это был Дэвид, онстоял рядом и держал в руках свою Библию. Луи медленно поднял глаза. Он незнал, кто такой Дэвид.

«Приближаемся ли мы к Богу, когда создаем из ничего нечто?Когда мы притворяемся огоньками и зажигаем новые огоньки?»

Дэвид покачал головой.

«Ужасная ошибка».

«Как и весь мир. Это наша дочка…»

«Я не ваша дочка. Я мамина дочка».

«Нет, дорогая, уже нет. – Я посмотрел на Дэвида: – Ну,отвечай».

«Зачем ты утверждаешь, что совершаешь свои поступки извысоких побуждений?» – спросил он, но так сочувственно, так мягко!

Луи все еще в ужасе смотрел на нее, на ее белые ножки.Соблазнительные ножки.

– И тогда я решился, мне было все равно, что он сделает смоим телом, если на двадцать четыре часа он предоставит мне эту человеческуюоболочку, чтобы я мог увидеть солнце, почувствовать то же, что и смертные,познать их слабости и страдания… – Я сильнее сжал ее руку.

Она кивнула, еще раз вытерла мне лоб и пощупала пульстеплыми твердыми пальцами.

– …И я решился, будь что будет. О, я знаю, это былонеправильно, нельзя было давать ему уйти с моей силой, но теперь вы видите, выпонимаете, что я не могу умереть в этом теле. Остальные даже не узнают, что сомной случилось. Если бы они знали, то пришли бы…

– Остальные вампиры, – прошептала она.

– Да.

И я принялся рассказывать ей о других вампирах, о том, каккогда-то я искал их, думая, что стоит узнать историю, и все встанет на своиместа… Я говорил и говорил, объяснял, кто мы такие, описывал свое путешествиесквозь века, рассказал, как потом меня манила рок-музыка – прекрасный театр дляменя, то, к чему я стремился, и про Дэвида тоже, про Бога и дьявола в парижскомкафе, про Дэвида, сидевшего у огня с Библией в руках, и как он сказал, что Богнесовершенен. Иногда я закрывал глаза, иногда открывал. И все это время онадержала меня за руку.

Входили и выходили какие-то люди. Спорили врачи. Плакалаженщина. На улице снова стало светло. Я понял это, когда отворилась дверь и покоридору пронеслась струя холодного воздуха.

– Как же мы выкупаем столько пациентов? – спросиламедсестра. – Эту женщину необходимо изолировать. Позовите врача. Скажите –у нас на этаже случай менингита.

– Опять утро, да? Вы, должно быть, так устали, просидели сомной весь день и всю ночь. Мне страшно, но я понимаю, что вам пора идти.

Вносили новых больных. К ней подошел врач и сказал, чтопридется развернуть все каталки и поставить их головой к стене.

Врач сказал, что ей нужно идти домой. Только что заступилановая смена медсестер. Ей нужно отдохнуть.

Я что, плакал? Мне в руку вонзилась иголка, у меня пересохлов горле, потрескались губы.

– Мы официально даже не можем принять столько пациентов.

– Вы слышите меня, Гретхен? – спросил я. – Выпонимаете, что я говорю?

– Вы меня уже много раз спрашивали, – ответилаона, – и каждый раз я отвечала, что слышу, понимаю, что я вас слушаю. Явас не брошу.

– Милая Гретхен. Сестра Гретхен.

– Я хочу забрать вас с собой.

– Что вы сказали?