— Они вывезли не всё зерно, любезный друг, — тоном, в котором сквозило лёгкое, не особо тщательно скрываемое превосходство, возразил Ворлад. — Это касается лишь запасов, принадлежащих короне. Хлеб, принадлежащий частным владельцам, я уверен, в полной безопасности. Не так ли, юноша?

Барон никогда не называл Брума по имени, и всегда обращался к нему так, будто бы тот всё ещё был неуклюжим приятелем его сына.

— Да, — скрипнул зубами Брум, которого сегодня особенно выводил из себя этот напыщенный гусь. — Но всё же это не совсем правильно, я считаю. Теперь, случись что, и Тавер останется без запасов.

— Да что может случиться? Рачительные хозяева вроде вас хорошенько подготовились к зиме, закупив хлеб за бесценок осенью. Разве я ошибусь, если скажу, что вы закупаете даже больше зерна, чем можете потребить?

— Оно не пропадает у нас, — заметил Хэддас, как будто задетый за живое. — Остатки зерна перегоняются в эль.

— Об этом я и говорю. Империя производит столько зерна, что в Пунте, говорят, им засыпают ямы на дорогах. Вся шумиха вокруг этого дела не стоит луковой шелухи.

— Однако же оно зачем-то потребовалось в столице! — начиная горячиться, возразил сеньор Хэддас. — И они почему-то сочли возможным просто взять наше зерно себе!

— Не забывайте, друг мой, что это — не ваше зерно, — наставительно заметил барон. — Это — зерно императора. И ему решать, что с ним делать.

— Оно куплено в том числе и за деньги Тавера! — лицо отца пошло красными пятнами после этой унизительной выволочки. — За те самые налоги, которые я и другие жители исправно вносим в казну! И оно хранилось здесь не просто так, а затем, чтобы помочь нам пережить зиму. Благодаря этим запасам можно было, к примеру, удержать цены на хлеб от роста, что неизбежно случится в разгар зимы!

— Боги, да что вам-то за дело до этого? — рассмеялся Ворлад. — Нас с вами это уж точно никак не затронет! Что-то разговор наш пошёл совсем не туда… У нас ведь здесь просто лёгкая беседа — к чему нам вся эта политика? Когда я спрашивал о новостях из города, то надеялся, мой юный друг, что ты расскажешь, к примеру, о готовящейся свадьбе дочери господина Либьерда. Они действительно решили перенести её на весну, как я слышал? Или это — лишь слухи?..

— Я ничего об этом не знаю, — как-то грубовато ответил Брум. — Я езжу в город по делам.

— Да уж, — расхохотался барон. — Сомневаюсь, что об этом станут судачить на рынке! А между тем, Либьерд действительно хочет отложить свадьбу, как я слышал! И, признаться, у него для этого есть все основания! Знали бы вы, что мне доложили в мой прошлый визит об этом дельце! Слух конфиденциальный, и требует подтверждения, однако же… Разумеется, это всё между нами, господа, потому что…

Бруматт, знать не знавший никакого Либьерда, довольно быстро перестал слушать вкрадчивую речь барона Ворлада. Он вновь задумался о том, что не давало ему покоя весь день. И, надо сказать, сегодняшний разговор не только здорово разозлил его, но и, кажется, что-то прояснил в мыслях.

Да, именно так, наверное, и рассуждают все столичные, когда речь заходит о городах вроде Тавера. «Это не ваше зерно», «это не ваше дело», «это не ваша земля»… «Мы будем делать тут всё, что захотим — забирать ваш хлеб, жить в ваших домах, насиловать ваших сестёр»…

Барон прожил здесь добрых два десятка лет, но по-прежнему мнил себя не ровней местным провинциалам! Он насмехался над всеми ними — Брумом, отцом, неизвестным Либьердом… Он ни разу не поинтересовался не то что судьбой Динди, но даже судьбой Риззель, которая была ему внучкой! Наверняка в душе он и вовсе считал, что его драгоценный отпрыск облагодетельствовал захудалых провинциальных дворянишек, обрюхатив их полоумную дочку!..

И Брум, наверное, в этот момент впервые понял, что если мир и делится на «своих» и «чужих», то вовсе не обязательно по какому-то территориальному признаку. «Свои», судя по всему, вполне могут быть иноземцами, тогда как «чужие» — жить с тобой под одной крышей многие годы. И он понял также, что эти последние ему смертельно надоели. Хотелось вновь стать полноправным хозяином собственного дома. Ответ на вопрос, мучивший его последние сутки, наконец был найден.

***

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как Бруматт познакомился с Шервардом, а в имении об этой странной дружбе до сих пор ничего не знали. Постепенно у домочадцев и дворни угас интерес к тому, куда это так зачастил молодой барин, поскольку никакого развития в этом направлении не происходило. Мать Брума однажды прямо спросила его — ждать ли в ближайшее время невесту в дом, но тот твёрдо опроверг домыслы родителей.

Стало ясно, что причина его частых отъездов в чём-то ином, а поскольку он всегда брал с собой Динди и Риззель, то есть ехал, очевидно, не ради каких-то запретных удовольствий, да и возвращался неизменно трезвым, то постепенно отец с матерью перестали забивать себе этим голову. Сеньор Хэддас нашёл для себя вполне удовлетворительное объяснение — молодые люди слишком долго просидели взаперти, и теперь им хочется больше общения и людской суеты.

На следующий день после обеда у барона Брум вновь засобирался в город, однако на сей раз он решил отправиться один, без Динди.

— Я ненадолго. Туда и назад, — оправдывался он перед сестрой.

Та, впрочем, смотрела на него безо всякой обиды, как будто бы ей на самом деле было безразлично — ехать ли в Тавер, или оставаться в имении. Брум, в общем-то, мог бы уехать, вовсе ничего ей не говоря, и Динди, скорее всего, даже не заметила бы этого. Но он не мог поступить так с сестрой. Зная, как ей нравятся эти поездки, он чувствовал себя едва ли не предателем, оставляя её здесь, а потому хотел по крайней мере предупредить её, чтобы не выходило, будто он действует за её спиной.

Чтобы не связываться с кучером, Брум велел запрячь ему лошадь для проездки верхом. Конечно, это было не так комфортно, как путешествие в санях, где можно было сесть спиной к ветру, свернуться калачиком на мягкой соломе и даже немного подремать. Но зато он мог быть уверен, что никто не проследит за ним. Теперь, когда он из друга келлийца вот-вот превратится в его соглядатая, парень, мягко говоря, чувствовал себя не в своей тарелке.

Юноша очень нервничал и боялся совершить какую-нибудь