– Платон Тарасович, нам очень важно выигратьинформационную войну! Кто ее проиграет... тому и танки не помогут. Сейчас таковмир. Или придется пересажать половину телевизионщиков, или же... что-то сделатьс болтуном, который ради личной популярности разбалтывает т_а_к_о_е!

Кречет набрал в грудь воздуха так, что раздулся вдвое,побагровел, налился густой кровью, несколько мгновений пребывал в страшнойнедвижимости, когда вот-вот грохнет взрыв... затем послышался свист воздуха,словно прострелили бак со сжатым воздухом, грудь президента медленноопустилась.

– Подумаем, – сказал он голосом, не предвещающимничего хорошего. – Подумаем! И решим.

Но свирепый блеск запавших глаз из-под неандертальскихвыдвинутых надбровных дуг говорил, что президент подумает не только обобнаглевшем министре культуры.

И решит не только о нем.

Поздно вечером, что правильнее было бы назвать глубокойночью, из-за стола отваливались по одному, уползали, Коган даже демонстративнопокряхтывал и хватался за поясницу.

Когда остались только Яузов, Коломиец, Кречет и я, Кречетсказал неприятным голосом:

– А вас, Виктор Александрович, я попросил бызадержаться на минутку.

Яузов и Коломиец переглянулись, вышли из кабинета, сказав«доброй ночи». Коломиец успел бросить на меня злорадный взгляд.

Когда дверь за ними захлопнулась, Кречет толчком ногивыдвинул из под стола металлический ящик. Я стоял, ждал, а Кречет кивкомпригласил подойти ближе. От ящика веяло недобрым, я почему-то не люблю железо,от него веет смертью и холодом, в то время как деревянные ящики обычно хранятболее приятные вещи.

– Открывайте, открывайте, – пригласил он.

– Да как-то неловко в вашем имуществе ковыряться...

– Я не могу, – объяснил Кречет туманно.

Крышка подалась без усилий. В глубине тускло поблескивалиметаллом три пистолета. Еще три угадывались под ними.

– Что я должен сделать?

– Взять один, – сказал Кречет. – Только невыбирать как баба на базаре, а присмотреться... и взять сразу. Один. Толькоодин! К другим даже не притрагиваться.

Звучало странно, я пожал плечами, взял первый попавшийся. Владони он не выглядел огромным, даже легче обычного, какие-то сплавы, но в тоже время ощущение, что из сплошного куска металла.

– Сожмите рукоять, – скомандовал Кречет. –Та-а-ак, подержите... Стойка у вас как у Петьки.

– Какого Петьки?

– Который с Василием Ивановичем беляков громил...Теперь можете дать и мне.

Я с удовольствием передал ему оружие. Кречет с интересомповертел пистолет. Я видел, как палец его юркнул в спусковую скобу. Курокмедленно подался, я невольно задержал дыхание, черное дело смотрело в телефонна столе, если там есть патроны...

Раздался легкий щелчок. Из дула выметнулся огонек изатрепетал, оранжевый и удлиненный.

– Что это? – спросил я тупо.

– Зажигалка, – объяснил Кречет как недоразвитому.И добавил совсем загадочно. Даже для меня, президента, зажигалка. Просто я наднях отбуду на Восток. Предстоит подписать пару договоров... А может, и непару. Должен же я оставить какой-то сувенир? Вдруг собьют по дороге? Или бомбуподложат?.. Ладно-ладно, давайте о Коломийце. Я подписал бумагу оботстранении... Завтра с утра начните подбирать замену.

На востоке огромное пространство океана медленно наливалосьпричудливо розовым светом. Из глубин поднималось свечение, вода на грани сосветлеющим небом стала странно красной, по небу пробежали широкие полосы,словно от мощнейшего прожектора, упрятанного за горизонтом.

Океан в той части из красного стал алым, затем оранжевым,небо тоже стало алым, а затем, когда уже вся вода, казалось, кипит, из-за краявыдвинулся раскаленный слиток оранжевого солнца.

Лучи моментально пронзили верхушки волн, сделав ихпрозрачными как стекло, пронеслись, как показалось лейтенанту Грейсу, по волнамнаподобие плоского камешка, какие он часто бросал в детстве, загадывая, сколькораз подпрыгнут, ударившись о воду. Один из эмигрантов, что служит на ихкрейсере, называет их по-русски «блинчиками»

Вода стала настольно пугающе прозрачной, что Грейс дажепокрепче сжал поручни, убеждая себя в надежности атомного авианосца «ЧетвертыйРим» с его четырьмя сотнями ракетных самолетов, ультрасовременной радарнойустановкой, его ударной мощью, равной всему флоту Франции и Англии, вместевзятым.

Вообще-то на кораблях царит приподнятое настроение. Вподобных походах жалование автоматически увеличивается в полтора раза, а прилюбой встрече с русскими – вдвое. От варваров никогда не знаешь, чего ждать,потому повышенную нервозность, по совету пхихоаналитиков, снимали денежнымипремиями, дополнительными отпусками, повышениями в звании.

На верхней палубе к командующему флотом Стоуну подошелгенерал Махаднер, в его распоряжении двести новейших истребителей, что внетерпеливом ожидании замерли на палубе авианосца.

– Что слышно о скифах? – поинтересовался он.

– И видно, и слышно, – ответил Стоун. – Снаших спутников видно, какие газеты читают у них на палубах... среди скифовесть и грамотные... ха-ха!... Это все у меня на экране. Снимки распечатываютсякаждые десять минут, я разослал уже по кораблям.

Махаднер сказал многозначительно:

– Техника – это много. Вся Америка на технике! Но мы,люди старшего поколения, привыкли больше доверять человеческому глазу. Я думаю,пора запустить моих орлов. Пусть пройдутся над их пирогами, посмотрят. Да и теих увидят, в штаны наложат.

– Рано, – ответил Стоун лаконично.

– Почему? Уже сблизились, дозаправки в воздухе нетребуется.

– Пока рановато.

Махаднер недовольно похрюкивал, а Стоун сдерживал усмешку.Летчикам помимо полуторной и двойной оплаты причитаются еще и наградные, еслина малой высоте пройдут над советским кораблем, сфотографирует... Правда, этоотносилось к советским кораблям, а теперь это уже русский флот, но в Штатахрезонно считают, что Россия – тот же СССР, только без коросты, а значит, злее,сильнее и подвижнее.

И все-таки Стоун чувствовал странную нервозность, хотя изнал, что в его руках мощь, которой не располагает президентишка Франции илитам какой-то Европы. Хотя нет, Европа – это не страна, а сборище дряхлеющихгосударств, которые пора уже рассматривать просто как географическое понятие.

Взрыв на базе, что у границ России! И хотя Россия тожевысказала осуждение, но как-то сквозь зубы, а главное – ухитрилась придатьтакую форму, что, мол, нехорошо любое применение силы, давления, демонстрациипревосходства в мощи, а не... ха-ха!.. в искусстве, науке и философии.