Я подумал, что место возле вас – то, что надо.

Простите, Арман, что я отправил его без предупреждения, но дело срочное и промедление было бы подобно смерти.

Храни вас Господь, дорогой брат!

Ваш преданный и покорный слуга,

Анри дю Плесси де Ришелье,

10 января 1619 г.,

замок Ришелье, Пуату»

Чтобы прочитать письмо, Арману потребовалось несколько мгновений. Он хотел уже утвердительно кивнуть Дебурне, но помешал приступ кашля.

Казалось, его сейчас вывернет наизнанку – из глаз потекло, изо рта полетела слюна, забрызгав письмо брата – первое после отъезда из Авиньона.

Находясь в ссылке, Анри едва остался жив после ужасного известия о смерти жены – Маргарита скончалась родами, через два месяца умер и ребенок. Сын, которого он даже не успел увидеть.

Сжалившись, король после этого прислал Анри позволение покинуть ссылку. Заодно отпустил и свояка Понкурлэ.

Потерявший в одночасье все – жену, ребенка, службу в полку, положение при дворе – Анри был невыносим в своем отчаянье, но с его отъездом стало еще ужасней.

Анри хотя бы мог навещать дорогие могилы – Арману было отказано и в этом. Умри он сейчас, пришлось бы упокоиться на кладбище Авиньона – везти тело в родной замок, скорее всего, король бы не позволил.

Может быть, именно это соображение и удерживало епископа Люсонского по эту сторону травы – уж очень не хотелось ложиться в жирную черную землю Авиньона.

Но силы, идущие на борьбу с лихорадкой, подходили к концу – это видел Дебурне, видел и сам Арман. Каждое новое обострение сопровождалось все большим жаром, и никакие кровопускания местного лекаря не приносили облегчения. И катар груди был не единственной и не самой страшной угрозой здоровью епископа.

Наконец-то приступ закончился. Арман вынул платок и обтер лицо.

– Проси.

Ухватился за витой столбик кровати, помогая себе встать.

Вошедший в комнату мужчина тоже еле держался на ногах.

Широкогрудый, густоволосый, с выпуклыми светлыми глазами, Франсуа Жюссак выглядел как человек, ведущий бой со смертью – под глазами залегли тени, губы под залихватски закрученными пшеничными усами имели синеватый оттенок.

Он держался прямо, с безупречной военной выправкой, но стиснутые кулаки и бледность свидетельствовали, каких трудов ему это стоило.

– Франсуа Жюссак д’Амблевиль, ваше преосвященство! – гаркнул он и поклонился. При попытке выпрямиться его занесло, глаза гневно и виновато блеснули. Арман показал ему на стул, куда шевалье и упал с явным облегчением.

– Куда вас? – разомкнул губы Арман.

– Сюда, – хрипло ответил Жюссак и положил руку на правую сторону груди, где на истертом сером сукне виднелось плохо замытое бурое пятно. – Вроде зажило, да в дороге растрясло – опять открылась, собака. Простите, ваше преосвященство…

– Стоило ли рисковать, отправляясь в столь дальнюю дорогу? – вздернул бровь епископ.

– Трех братьев я уложил, – Жюссак обнажил крупные квадратные зубы в жутковатой усмешке, – да еще трое осталось…

– Да, для этого надо сначала поправиться, – кивнул Арман. – Здесь вы в безопасности. Правда, с докторами тут беда – лечить, по большому счету, некому.

– Зато есть кому отпеть, – снова усмехнулся Жюссак. В глазах его мелькнула живая искра, отчего Арман неожиданно повеселел.

Следующую неделю Жюссак провел в постели, безропотно выдерживая все манипуляции лекаря. Кровопускания пошли ему на пользу – рана затянулась. Шевалье ел и пил за троих, весьма радуя этим Дебурне.

Армана опять трепала лихорадка. К счастью, в этот раз жар не принес с собой кошмаров, но последние три дня в беспамятстве дались тяжело – отросшая щетина хоть немного скрадывала худобу лица, но скулы обстрогало так, что тонкая, без единой кровинки кожа, казалось, вот-вот прорвется.

Проведя ладонью по челюсти, Арман решил, что следует побриться, но Дебурне не было ни в одной из комнат – после отъезда Анри и Понкурлэ их спальни, пока не приехал Жюссак, стояли пустыми.

Жюссака тоже не было, только разворошенная постель хранила очертания тяжелого тела. Держась рукой за стены и проклиная собственную слабость, Арман добрался до кухни.

Именно там, в обрезанной по пояс бочке, в клубах пара, и обнаружился шевалье д’Амблевиль.

Потемневшие от воды пряди, колечками прилипшие к шее, мясистые плечи – Жюссак начал подниматься из воды… Широкая спина… Шевалье развернулся, и Арман ахнул, увидев его шрамы – побелевшая полоса поперек ключицы, две коричневые треугольные отметины на поджаром животе, заросшем рыжей шерстью, глубокий рубец на боку – и едва затянувшаяся нежно-алая отметина под мышкой справа.

Осторожно прижимая правую руку к боку, Жюссак обмотался простыней и ступил на плиточный пол.

– Прошу прощения, ваше… – начал он, но Арман махнул рукой, перебивая:

– Вы не боитесь, что рана откроется?

– Если уж затянулась – то не откроется, коль опять не придется карету из оврага тащить, – возразил Жюссак. – На мне все как на собаке заживает.

– Да, я заметил, – согласился Арман, ощутив вдруг желание поближе рассмотреть его шрамы. – И все это – дуэли?

– Половина, – хмыкнул Жюссак. – Кое-что еще с Юлиха осталось.

Под Юлихом Анри Ногаре искромсали так, что, еле оправившись от ран, он безвылазно засел в Гаскони, в родовом замке Бюш…

– С Юлиха? С четырнадцатого года? Но сколько же вам было лет? – Жюссак не выглядел старше двадцати двух.

– Пятнадцать, – улыбается Жюссак. – Я на два года старше короля Людовика.

– Сударь, вы проснулись? – на пороге с кувшином кипятка в руках появляется Дебурне. – Мыться, что ли, желаете? Не стоит, ваша милость, вы еще не поправились.

Дебурне причитает без уверенности в успехе – по части мытья его хозяин непреклонен. Но удача неожиданно улыбается старику: Арман при мысли о том, чтобы в присутствии изрубленного в боях воина обнажить свое худое, без единого шрама тело приходит в смущение.

– Просто бриться, – говорит он, вызвав у Дебурне вздох облегчения.

Вечером Арману опять стало хуже.

«Мир есть не более чем наваждение – и нет ни иного удовлетворения, ни выгоды, чем служение Богу, который никогда не пренебрегает теми, кто Ему служит», – перо выпало из ослабевших пальцев епископа. Арман не стал поднимать его, положил исписанный лист в стопку других, озаглавленную весьма символично: Caput Apologeticum.

Похоже, эти строки – достойное завершение и его труда. И жизни.

Арман почувствовал, как вновь накатывает тоска. Авиньон купался в крови закатного солнца – и песочного цвета стены Папского дворца на берегу Роны, и хижина последнего бедняка, и сама спокойная река – окрасились в багрово-оранжевые тона. Закат нес цвета Смерти – с гордостью, вызовом и восторгом – эта дама всегда брала свое, и паладины ее никогда не бывали разочарованы в своих ожиданиях.