Это была центральная часть триптиха, приблизительно трех футов в высоту и двух футов в ширину, написанная маслом на трех соединенных дубовых панелях вертикальной зернистости, – это был почти наверняка балтийский дуб, излюбленное дерево фламандских мастеров. Габриель записал в блокнотик произведенный им диагноз: сильная деформация поверхности, разрыв между второй и третьей панелями, значительные потери и царапины.

А если бы на мольберте была не запрестольная перегородка, а его тело? Сломанная челюсть, треснувшая правая скуловая кость, поврежденная впадина левого глаза, расколовшийся позвоночник, сломанная лучевая кость – следствие укуса собаки, требующего профилактического лечения уколами от бешенства. Сотня швов, чтобы стянуть свыше двадцати порезов и серьезных разрывов ткани на лице, остаточные отеки и обезображивание.

Хотел бы он сделать со своим лицом то, что он проделает с картиной. Врачи, лечившие его в Тель-Авиве, сказали, что только время вернет ему прежнюю внешность. Прошло три месяца, а он по-прежнему с трудом набирался храбрости, чтобы посмотреть в зеркало на свое лицо. К тому же он знал, что время не самый лояльный друг пятидесятилетнего лица.

* * *

Следующие полторы недели он только читал. В его личной библиотеке было несколько отличных книг о Рожье, и Джулиан любезно прислал две великолепные книги из собственного собрания – обе оказались на немецком языке. Габриель разложил их на своем рабочем столе и залез на высокий жесткий стул, округлив, словно гонщик, спину, прижав кулаки к вискам. Время от времени он поднимал глаза и смотрел на то, что стояло на его мольберте, или поднимал глаза выше и наблюдал, как дождь стекает струйками по застекленной крыше. Затем он опускал глаза и возобновлял чтение.

Он читал Мартина Дэвиса и Лорни Кэмпбелла. Он читал Панофски, и Уинклера, и Хулина, и Диджкстра. И конечно, прочитал второй том гигантской работы Фридлендера о ранней голландской живописи. Как мог он реставрировать работу, даже отдаленно связанную с Рожье, не проконсультировавшись с ученым Фридлендером?

Пока он работал, с его факса слетали вырезки из газет – по крайней мере одна в день, иногда – две или три. Сначала они шли как «Дело Рольфе», а потом неизбежно как «Рольфегейт». Первая публикация появилась в «Нойе цюрихер цайтунг», потом в газетах Берна и Люцерны, а потом в Женеве. Вскоре история получила распространение во Франции и в Германии. Первый материал на английском языке появился в Лондоне, а через два дня другой материал был напечатан в известном американском еженедельнике. Факты были скудные, истории вызывали сомнение, – в общем, интересно читать, но нельзя сказать, чтобы это был хороший журнализм. Были намеки, что Рольфе держал тайную коллекцию произведений искусства, намеки, что его за это убили. Были попытки связать все это с швейцарским финансистом Отто Гесслером, хотя представитель Гесслера отмел все это как злостную ложь и сплетни. Когда его адвокаты начали довольно откровенно предупреждать о том, что могут появиться судебные иски, истории быстро исчезли.

Швейцарские левые требовали парламентского расследования и всестороннего правительственного разбирательства. Какое-то время казалось, что Берн может быть вынужден копнуть поглубже. Значит, будут названы имена! Будут погублены репутации! Но вскоре скандал задохнулся. «Очковтирательство!» – кричали швейцарские левые. «Позор Швейцарии!» – завопили еврейские организации. Еще один скандал был спущен в канализацию Банхофштрассе. Альпы поглотили дым бури. Берна и Цюриха все это не коснулось.

Некоторое время спустя появился странный постскриптум к этой истории. Труп Герхардта Петерсона, высокопоставленного офицера федеральной безопасности, по-видимому, жертвы пешеходной экскурсии, был найден в пропасти Бернского предгорья. Но только Габриель, один в своей студии в Корнуолле, знал, что смерть Петерсона не результат несчастного случая. Герхардт Петерсон был просто еще одним вкладом в банк Гесслера.

* * *

Анна Рольфе сумела остаться в стороне от скандала, завертевшегося вокруг ее покойного отца. После победоносного выступления в Венеции она отправилась в длительный тур по Европе, состоявший из соло-концертов и выступлений с главными оркестрами континента. Критики объявили, что она играла с таким огнем и блеском, какие отмечали ее работу до несчастного случая, хотя некоторые журналисты жаловались на то, что она отказывается давать интервью. Когда появились новые вопросы по поводу смерти ее отца, она опубликовала заявление, в котором предлагала адресовать все вопросы к адвокату в Цюрихе. А адвокат в Цюрихе упорно отказывался обсуждать эту тему, ссылаясь на ее приватность и на продолжающееся расследование. Так оно и шло, пока интерес к этой истории не иссяк.

* * *

Габриель поднял голову и уставился в стеклянную крышу. Он до сих пор не замечал, что дождь наконец прекратился. Он послушал метеосводку по радио Корнуолла, прибираясь в студии: до вечера дождя не будет, периодически – солнце, разумные температуры для побережья Корнуолла в феврале. Рука Габриеля лишь недавно зажила, но он решил, что два-три часа на воде будут ему полезны.

Он натянул желтую непромокаемую куртку и приготовил на кухне сандвичи, а также налил в термос кофе. Через несколько минут он уже отвязывал парусник и, включив мотор, отошел от пристани и поплыл по реке Порт-Навас к реке Хелфорд. С северо-запада дул сильный ветер, яркое солнце играло на волнах и на зеленых холмах, вздымавшихся над Хелфордским перевалом. Габриель заблокировал руль, поднял главную мачту и кливер. Затем он выключил мотор и отдал лодку на волю волн.

И вскоре голова его прояснилась. Он знал, что это временно – так продлится лишь до тех пор, пока он не закроет глаза и не заставит себя долго ни о чем не думать, но на данный момент он способен был сосредоточить все внимание на том, как вздымалась и опускалась под ним лодка, а не на том, как его избивали, или на том, что он видел. Бывали ночи, когда, лежа в своей одинокой постели, он не мог понять, как он сможет жить, зная то, что знал, – зная то, что так жестоко изложил ему Отто Гесслер. В минуты слабости он даже подумывал самому выступить в международной прессе, рассказать свою историю, написать книгу, но он знал, что Гесслер укроется за законами о тайне банков. И Габриель будет выглядеть как еще один беглец из тайного мира, рассказавший непроверенную историю конспирации.

Приближаясь к скале Августа, он посмотрел на запад, и ему не понравилось чрезмерное нагромождение облаков. Он спустился в кабину и включил морское радио. Приближался шторм: сильный дождь, волнение от шести до восьми баллов. Он вернулся к рулю, развернул парусник и помчался, накренившись на кормовую мачту. Парусник тотчас набрал скорость.

К тому времени когда он достиг устья реки Хелфорд, уже вовсю шел дождь. Габриель натянул капюшон своей куртки и стал работать над парусами – сначала спустил кормовой парус, потом кливер и главный парус. Он выключил мотор и повел парусник вверх по реке. Целый эскадрон чаек собрался над его головой, требуя пищи. Габриель разорвал свой второй сандвич в мелкие кусочки и бросил их в воду.

Он прошел заброшенную устричную отмель, обогнул мыс и поплыл по тихой приливной реке. Деревья расступились, и стало видно крышу коттеджа. Приближаясь, он уже мог различить фигуру, стоявшую на пристани, – руки в карманах, воротник куртки поднят от дождя. Габриель сбежал вниз по сходному трапу и схватил цейссовский бинокль, висевший на крюке возле камбуза. Он поднял бинокль к глазам и навел его на лицо мужчины, затем быстро опустил. Этого ему было достаточно, чтобы установить личность.