Оживлённые переговоры окончились тем, что маршалек Збигнев из Бжезия понёс именем короля ответ Плауену, что жертва того, что есть собственностью Королевства, никакой жертвой считаться не может, что надлежало сначала сдать Мальборг, как сдались другие замки, условий не диктовать и, полагаясь на королевское милосердие, надеяться, что Орден, как учинили иные немецкие государства, щедро откупится.

Плауен слушал ответ очень терпеливо, не показывая ни изумления, ни гнева, ни волнения.

– Это последнее королевское слово? – спросил он тихо.

– Да, – отпарировал Збигнев, – если вы требуете честного мира, дайте такие условия, какие необходимы победителю.

Плауен мгновение помолчал, склонил немного голову.

– Я надеялся, – сказал он, – что король, сильно тронутый судьбой Ордена, сжалится над ним. Смирение умаляет гнев небес, а вашего не могло. Бог, следовательно, сделает то, что предпочитает, а мне не остаётся ничего, помимо того, чтобы защищаться до последней капли крови. Мальборга не сдам по доброй воле, а полагаюсь на Бога и Его Наисвятейшую Мать, что меня из него не выгоните.

Более гордым, чем пришёл, вернулся Плауен назад к воротам, а король, довольно грустный и удручённый, в свой шатёр.

В дружине комтура шёл уже прикрытый товарищами Куно, так, что никто этого не заметил. Сердце его по-настоящему билось, пока они не дошли до дверцы. Тут его вытолкнули вперёд и он оказался в тёмном, безопасном для себя переходе. Видно, о нём не знали и не остерегались, потому что услышал он разговор, который, конечно, не предназначался для него.

Плауена задержал старый комтур, идущий за ним.

– Брат Генрих, – сказал он взволнованным голосом, – Бог заботился о нас, но вы, вы, как же могли на совесть вашу такое бремя брать и хотеть делать такие уступки, на которые, если бы вы уже о достоинстве великого магистра заботились, если бы с капитулом советовались, а один голос выпал противоположный, делать бы их не годилось!

Плауен повернулся к старику с великим спокойствием.

– Брат мой, – промолвил он, – вы знаете, что я учинил это, потому что знаю их, и знаю, что, чем большую делал жертву, тем более уверенным мог быть, что её не примут. Сегодня мы имеем за собой то, что они её отклонили. Я не посмел бы нести им такой мир, если бы не ведал, что они в гордости оттолкнут его.

Плауену дали знать, когда входили на двор, о после из Торуни.

Таким образом, он тотчас забрал его с собой на конфиденцальный разговор.

В замке теперь царил суровый военный порядок, а людей было множество. Значительнейшая часть мальборгских горожан схоронилась и кочевала тут же под стенами либо в больших строениях, предназначенных для склада. На стены постоянно вкатывали каменные ядра, которые с пола, со стен, из разобранных зданий выбирали. Люди по очереди менялись на бланках и имели зоркое око на все стороны.

Далеко более грустным состояние внутри этого последнего почти убежища Ордена представлял себе Куно, нежели нашёл в действительности. Плауен был спокойным и мужественным. Дингейм отнёс ему то, что имел поручение сказать.

– Взаимно, если Бог позволит, попадите в Торунь либо какой-нибудь из тех замкой, что ещё держатся, скажите нашим, что ни отваги, ни надежды мы вовсе не потеряли. Ливонский магистр продвигается к границе, желая прорваться к нам; это напрасная попытка; отдайте ему письма, а если им не удасться, скажите, чтобы Витольда вызвал на разговор. Мы отдадим ему Жемайтийю, пусть короля покинет. Мы продадим ценности в Чехии. Венгры нападут на польские границы, потому что Сцибора мы взяли отдельно. Следовательно, хватит денег, подкрепления, надежды. Выдержать только надлежит, а мы в замке, хотя бы голодом, до последней буханки хлеба продержимся.

Выбраться обратно из стен было гораздо легче, чем проникнуть в них. Ночью стража близко к замку не подходила, поэтому через открытую в ров секретную дверцу выпустили Дингейма, а так как входящим его никто не видел, когда, выбравшись из рва, показался поздно в лагере и в шатёр Яська пришёл, его едва спросили, куда ходил. Войско пользовалось великим отдыхом и допоздна, особенно у главных; не раз забавлялись при кубках, поэтому нетрудно было и ему состряпать какую-нибудь повесть, которой Ясько поверил.

– Если бы я был королём, – говорил он, – взял бы предлагаемые земли; хотя бы сегодняшнего дня, когда не пожелали.

Уже хоть на следующий день рад был Куно оттуда выбраться под предлогом, что хочет попасть через две мили в Штум к Брохоцкому, не было возможности двинуться этим днём по той причине, что была великая суматоха.

Штурмовали яростно, но не слишком удачно. Осмелевшие крестоносцы сделали средь бела дня вылазку к пушкам, которые по очереди охраняли жители Велюня. Те, совсем её не ожидая, ходили почти в рубашках и поснимали оружие. Как молния, выбежала кучка вооружённых людей, которые в мгновение ока забрали командующего от пушек, несколько их загвоздили и, перерезав тех, кто не имел времени надеть доспехи, бежали. Хотя им сразу на шею сели другие, не большое от этого было утешение, потому что поймали только хвост отряда, а пленника отбить не могли.

На второй день, когда Куно уже из лагеря не выходил, ядро, вылетев из замка, попало в недогоревшую стену каменицы на городском пепелище. Как раз, ища защиту от солнца, сидели там в тени солдаты из хоругви Януша, князя Мазовецкого, из которых эта стена, падая, многих задавила. Также начинались в лагере болезни, происходящие не от недостатка, а от избытка. Провизии было более чем, а меры у солдата нет, поэтому падали как мухи от лихорадки и всевозможных болезней.

Куно, насмотревшись на это всё, справив посольство, рад был покинуть лагерь, а оттого что имел указанную дорогу и людей, у которых мог найти безопасное убежище, имел, надежду, что хоть улыбку прекрасной торуньки получит в награду.

Ясько Сокол проводил его за лагерь, вздыхая:

– Езжайте с Богом, – сказал он, – чтобы и мы могли скорее из-под этих стен выбраться и в поле пойти гнать неприятеля или сразиться с ним; мы благословили бы тот день и час, когда дали бы сигнал к бою. Более тяжёлое это, видимо, дело – стоять и смотреть, чем, передвигаясь и пробуя всё новое, переходить по свету.

Ксендза Яна тоже уже не было в лагере, когда его оставлял Куно. С хорошей мыслью, на откормленном коне, потому что корма не жалели, двинулся он тогда дальше, вздыхая о той, для которой жизнь, а понемногу и совесть ставил на карту. Видимо, не имел