С другой стороны, подумалось мне, мореходы бывают жадными и горделивыми. Кто-то из них мог бы согласиться помочь шпиону ради золота, уверенный, что глупый жрец с Юга и так мало чего добьется и никому не сумеет навредить.

Н’Деле утверждал, что более всего можно узнать из сплетен, а потому мы шли туда, где люди сплетничали. Выслушали мы множество вещей, но не стали из-за этого мудрее.

Порой подсаживались к нам мужи, которые узнавали во мне амитрая и хотели рассказать мне о приключениях, которые случились с ними где-то на Восточном побережье вблизи Канадира или Кебзегара, хвастаясь, скольких таких, как я, они положили в портах или на купеческих кораблях и военных галерах. Я тогда спорил с ними, но без особого гнева, поскольку не хотел доводить дело до драки.

Тот, кто наконец сказал мне хотя бы что-то полезное, тоже не хотел меня провоцировать: просто ему казалось забавным, что амитрай и человек с Побережья могли когда-то сражаться друг против друга, а теперь сидят в одной корчме в Ледяном Саду, — за одним столом. Конечно, он хотел узнать, не сражалась ли моя галера против его корабля, и расписывал мне тот во всех подробностях, что казалось ему еще забавней.

— Все «волчьи корабли» выглядели для нас совершенно одинаково, — сказал я ему. — Это просто разбойники, что грабят нашу страну, похищают женщин и убивают мужей. Мы убиваем таких как на торговых путях, так и на море. Не видим особой разницы.

Он все старался, чтобы я с ним выпил, однако я упрямо отказывался.

— Мне нельзя этого пить, — говорил я. — Это отрава, она точит тело точно так же, как червь точит дерево. Делают его из перегнившего зерна. Я видывал уже твоих земляков, которые умирали на веслах от болезней и усталости, поскольку не могли подкрепляться гнилым соком зерна и овощей.

— Даже если и так, то, похоже, умирали они, когда переставали пить, — заметил он. — Я освободил с ваших галер достаточно людей, и все они страдали лишь от голода, усталости и побоев. И ты ошибаешься, когда называешь нас грабителями. Большинство из нас тут, на Побережье Парусов, происходит из стран, что лежали на ваших берегах, но людям пришлось оттуда бежать, когда пришло ваше войско, неся тысячи бунчуков, копий и щитов, сжигая все на своем пути. Поэтому преступники — вы, вы отобрали у нас нашу страну. Мы только пытаемся получить назад свое. И скажу тебе еще кое-что. Я вырубил достаточно ворот в те ваши башни, и нигде не видел столько роскоши, как та, в которой купались ваши жрецы в масках, те, которые вроде бы ничего не имеют и ни в чем не нуждаются. А по дороге я видел ваши селения и города, где бедность была велика, как нигде более. Люди в одинаковых лохмотьях, в жизни которых нет никакой надежды, кроме тяжелой работы с утра до ночи за миску каши. Ты говоришь, что храм заботится о них и что там никто не переживает о своей жизни, потому что жрецы накормят их и оденут. Но я видел лишь море нужды. Взгляни, как оно тут, в Саду. Тут тоже никто не переживает о хлебе, но нужды ты здесь не отыщешь. Всякий может торговать, делать, что пожелает, а если нет у него ничего, то в городском храме его оденут и накормят куда лучше, чем где бы то ни было в твоей стране. Там не спрашивают, богат ты или беден; если ты пришел, туи всегда поставят перед тобой миску. Радуйся, что ты не у себя, что попал в лучшее место на свете, и напейся, наконец. Плюнь на глупости, в которых убеждали тебя толстые кастрированные жрецы, что сами лежат на шелках с золотыми кубками в руках.

— Смотри, что сделали с ним в этом твоем городском храме, — сказал я, указывая на Н’Деле. — Он был великим воином, а теперь трясется, словно старик, и едва в силах подняться на несколько ступеней. Когда бы он не ушел от этих заклинаний, превратился бы в измененного. Столько-то дают твое Древо и твой Сад. Именно потому мне нужен настоящий целитель и настоящая религия.

— Мастер Фьольсфинн найдет лекарство, — пробурчал мой собеседник. — А что до жрецов, то я говорил тебе, что Сад — непростое место. Тут ты найдешь что угодно, даже таких богов, каких пожелаешь. Ты был на площади Пустых Башен?

Я покачал головой.

— Это на Выступе, — пояснил он. — Новый квартал, который недавно открыли за Кавернами. Ты наверняка там не бывал, потому что он для граждан, которые находятся под охраной Древа, как и я. Есть там длинная площадь из камня, с дождевыми колодцами и рядом домов, и у каждого подворье и башенка. Все одинаковы, но с недавнего времени собираются там те, кто ищет утешения в иноземных богах и странных жрецах. Это вроде базара, но продают там чудеса, обряды, амулеты, песни и тени. Много измененных пошли туда искать помощи, и, если желаешь, можешь пойти и ты. Но вот спроси ты меня, сумеют ли там тебе помочь, я отвечу, что ты отдашь серебро просто за то, что кто-то выпотрошит чайку, пошлет в небо голубя или нетопыря, хорошо споет тебе или пустит в глаза дым и рассыплет пепел. Ничего больше. Ты в Ледяном Саду, и тут тебе поможет лишь Сад. Чужеземные боги не могут сюда войти. А что до тех, то я помню, как они в страхе бегали по подворьям ваших башен, в вышитых одеждах и сверкающих масках, а то и с лысыми башками, орали, будто испуганные павлины, а я ждал их с окровавленным топором в руках и смеялся.

Я знал о Выступе, поскольку Фьольсфинн открыл этот квартал, когда мы были еще в походе за Нашей Скорбной Госпожой, но я не знал, что у них там есть какой-то базар с религиями. Почувствовал, что муж, с которым я поговорил, дал мне слабый след.

С наступлением сумерек разговоры в трактире становились все зловещей. Наконец начались сплетни и странные рассказы. Мореходы пили, перешептывались о надписях на стенах и выходили лишь группками по несколько человек, с оружием в руках. И было понятно, что нынче, глубокой ночью, когда корчма пустеет, а до рассвета еще далеко, когда вокруг лишь немного чужаков, а сами они сидят, окруженные друзьями, веселье и радость осыпаются с них — и приходит страх.

Они боялись того, что должно прийти весной, того, что обещали не только проклятия на чужих языках, но и таинственные знаки.

До нас доносилось, как они шепчут о горящем белом коне с окровавленными боками, который бесшумно идет галопом по среднему кругу стен перед рассветом, а потом распадается туманным облаком, и тогда слышен страшный крик.

О жрице городского храма, которую видели идущей каменным пирсом к морю. Жрице в погребальных одеждах и деревянной короне на голове, которая причитала жутким голосом, крича, что город падет; если кто увидит ее вблизи, заметит, что глаза ее вырваны, а плачет она потоками крови, что текут по ее щекам.

О том, что в некоторых местах слышен идущий из-под земли голос, что стонет: «Древо умирает!» — и что это жалуется сам город.

Когда я жил в Кавернах, двери гостиниц закрывали, когда хозяин ложился отдыхать, и обычно это выпадало на удар колокола на башнях, в середине ночи, — примерно в час совы. Теперь, хотя этого никто не приказывал, засовы запирали раньше, а посреди ночи можно было добраться до своей постели лишь после долгого стука в дверь — если, конечно, удавалось разбудить хозяина.

Потому нам, чтобы выходить на ночные вылазки, приходилось выбираться через окно на крышу, а потом красться вдоль ее хребта, добираясь до угла, где у дома был выступ, и там, в самом углу, можно было довольно просто сойти вниз, воспользовавшись парой водосточных труб и карнизов. Возвращались мы той же самой дорогой и могли делать это незаметно, сколько нам было нужно. Каждый, кто обитал в нашей гостинице, голову бы дал на отсечение, что мы по ночам глубоко спим в нашей комнатенке.