Мы надевали черные одежды и капюшоны, брали и оружие. Могли мы набросить капюшоны, застегнуть маски, закрывающие лица пониже глаз и исчезнуть в тени, скользя между светом фонарей незаметно, как вороны, растворяясь в переулках. Но мы могли и перевоплотиться в праздношатающихся, неприметных, одетых в темное прохожих. Не слишком опасных с виду и которых непросто было описать или запомнить.

Мы выходили, потому что казалось нам, будто самые важные вещи происходят в Саду в сумерках, после того, как погаснет огонь в тавернах, и после того, как последний собеседник умостится уже на соломе своей постели за задвинутыми засовами.

К тому же по улицам бродили еще и те, кто взял с собой на стену кувшин, чтобы ощутить в ночной тиши на лице морской ветер, те, кто заснул на лавке под таверной или под стенами, а потом очнулся, видя вокруг опустевшие улицы и запертые двери. Также и те, кто выходил искать легкие жертвы среди пьяниц, и те, у кого были подозрительные делишки, хотя и совершенно иного рода.

В первые ночи мы незаметно прокрадывались на городские стены и проводили немало времени, скрытые в тени, потому что хотели увидеть призрачного горящего коня с кровавыми боками, или заседали в порту, чтобы узреть блуждающую пирсом слепую жрицу, провещающую падение города.

— Ночи, которые мы выбирали, были плохими, — твердил Н’Деле. — Слишком холодно, мокро и пусто. Зачем пугать, когда никого нет?

— Теперь по ночам почти всегда пусто.

— Не всегда. Тут достаточно и нескольких человек. Я бы выбрал ночь, когда погода сносная, как для северной весны, и когда известно, что некто станет еще бродить по городу. Человек, двое, пяток их. Хватит. Двое увидят — узнает весь город, что конь все еще появляется. Брызжет кровью на стены. Что нужно бояться и переживать. Что плохие зимву обещают городу гибель.

— Зачем они это делают?

— Потому что это убивает душу. Человек продолжает жить, горделивый, как всякий мореход. Думает: охраняет меня Древо, если придут чужаки, то я возьму топор, встану на стене и поубиваю их. А что, если город умирает? Если многие видели плохие зимву, то, может, так обстоят дела и на самом деле? Что тогда случится? И носит это в себе, словно яд. В сердце. Если такой человек увидит чужие корабли на горизонте, этот малый страх возрастет и завладеет им. Он уже несет в себе малое поражение, которое подкармливал всю зиму. Его кусок стены и города уже пал. Затем-то они так поступают.

Чтобы попасть туда, где хотя бы что-то происходит, нам приходилось быть в движении, а потому мы бродили пустыми улицами и все выглядело так, что к мрачным легендам, кружащим по городу, добавится еще одна: о двух черных путниках, что появляются и исчезают куда-то в закоулках и подворотнях.

Несколько ночей кряду мы не находили ничего необычного, кроме слоняющихся туда-сюда мужей, слишком пьяных, чтобы добраться до своей постели. Если сбивали нас с толку крики, то оказывалось, что это лишь ссора между шлюхами и их клиентами.

Огонь на стенах мы увидели однажды ночью, еще будучи на крыше, и побежали в ту сторону, стараясь как можно дольше не спрыгивать с крыши.

Бег по крышам — сложное искусство. В Саду они были мощными и представляли собой единую часть с домом, и мы не боялись, что стреха провалится у нас под ногами, зато были они слишком отвесными и гладкими, а потому — скользкими. Несколько раз подошвы моих сапог теряли соприкосновение с поверхностью, и тогда жуткий страх хватал меня за горло, но прежде чем я съезжал по скользкому, покрытому мозаикой, имитирующей черепицу, скальному склону прямо головой вниз на плиты улицы, из темноты выстреливала рука Н’Деле — стремительно, словно змея, чтобы ухватить меня за запястье. Несколько раз нам приходилось перепрыгивать между домами, и хотя пропасти порой были шириной всего лишь с переулок — самое большее, четыре шага, — но когда я пролетал над черной пропастью, не зная, окажусь ли я по другую сторону и сумею ли там устоять, снова чувствовал жуткий толчок страха. Тогда я открыл вдруг, что пропасть у меня под ногами — одна из страшнейших вещей в мире, и, хотя я заставлял себя прыгать, долго еще чувствовал, как колотится в горле сердце и дрожат колени.

Конь шел галопом вдоль длинной опорной стены третьего пояса, со стороны моря, где стена тянулась на добрых триста шагов без всяких барбаканов, дозорных башен и донжонов. Здесь была только стена. Более того — без стражи. По стене третьего круга лишь иногда ходили пешие патрули.

С крыши, где мы стояли, отчетливо было видно белую, обрызганную кровью фигуру, вытянутую в галопе шею и оскаленные зубы. Конь перебирал ногами в воздухе, не касаясь камней, и светился изнутри.

— Близится весна, — процедил я насмешливо, хватая воздух открытым ртом.

— Это вроде штандарта или лампиона, — оценил Н’Деле.

— Нет, дружище, — сказал я ему. — Это не штандарт. Это воздушный змей. Большой, наполненный воздухом, очень хороший воздушный змей, похожий на те, что кирененцы запускают в праздник Разделенных Любовников, в первый день весны, когда поднимаются южные ветра.

Конь продолжал скакать в воздухе, среди подсвеченного дыма из чем-то пропитанного комка ваты, что был у него внутри, — пока в конце стены воздух не нагрелся настолько, что тростниковая бумага начала гореть, причем все сильнее. Я подумал, что если кто-то никогда не видал ничего подобного, то конь мог испугать до смерти.

— Если это воздушный змей, то… — начал Н’Деле.

— У подножия стены! — крикнул я, и мы снова помчались сломя голову, прыгая по крышам, а потом, соскользнув во тьму. Мы бежали по улочке, словно вдогонку невидимым всадникам. Перепрыгивая мусор, корзины и бочки, отталкиваясь от стен и съезжая по балюстрадам каменных лестниц. Кажется, нас никто не видел в эту ночь, но даже и увидь, то рассказывал бы только о несомых ветром черных тряпках — или о еще одних демонах без лиц, что летели переулками.

У подножия стены было темно и пусто, как и везде; конь уже превратился в облако сизого дыма, заметное на фоне неба: облако рвал ветер, а в воздухе чувствовался легкий дух сожженного драконьего масла.

Ладонь Н’Деле чуть прикоснулась к моему плечу. Я взглянул на него, он же ткнул куда-то в темноту. Я напряг зрение, но сумел что-то рассмотреть лишь некоторое время спустя. Вдоль стены, на каменном тротуаре, лежал тонкий, крепкий плетеный шнурок. Мы двинулись, держась в тени и стараясь бежать как можно тише, когда кончик шнурка двинулся в том же самом направлении. Кто-то тщательно свертывал его, не желая оставлять следов.

Через пару шагов Н’Деле вдруг толкнул меня в плечо, откидывая в сторону, сам же отпрыгнул в другую. Я услышал короткий свист разрываемого воздуха, а потом глухой тяжелый удар, когда свинцовый снаряд из пращи ударил в камень где-то позади меня. Н’Деле вдруг остановился, восстанавливая равновесие, и взмахнул рукой. Воздух снова запротестовал, на этот раз это был стальной, свистящий звук, и где-то в темноте что-то тяжело упало на землю с глухим стуком.

Когда мы подошли, было уже поздно.