– Я словно нажала кнопку «Пуск» – и пошла цепная реакция, которую невозможно остановить, – продолжала я. – От меня ждали интервью. Были организованы рекламные туры. Мне приходилось рассказывать, где я черпаю вдохновение для романа, как создаю персонажей.

За первой ложью о рукописи матери потянулось остальное, я вырыла такую глубокую яму, что уже не могла выбраться.

– Вернулась бессонница. Перед интервью меня накрывали панические атаки. Как я могу стоять в полном зале и рассказывать людям о книге, которую не писала? Все меня поздравляли, восхищались моим прекрасным романом и говорили, что я должна собой гордиться… – Я подняла глаза на сестру. – Я загнала себя в ловушку. Не о такой жизни мне мечталось.

Взгляд Фионы тверд и неподвижен.

– Разве?

– Мама работала на двух работах, – произносит Фиона. Ее темные глаза смотрят вперед, будто в никуда. – Тем не менее каждое утро она ставила будильник пораньше, чтобы писать.

Я сижу у дубового сундука и так крепко сжимаю зубы, что даже чувствую собственный пульс.

В детстве, пробудившись раньше обычного, я всегда заставала мать за кухонным столом с блокнотом и ручкой. С сосредоточенным видом, ровным почерком она выписывала на белоснежном листе бумаги строку за строкой. Если мать меня замечала, то предлагала накрыть завтрак – взгляд на мне, а ручка парит над страницей. По глазам было понятно, чего ей стоит отвлечься от рукописи.

– Мама отдавалась сочинительству всей душой, – продолжает Фиона. – Учеба в университете, финансовая поддержка – недоступная ей роскошь. Каждую свободную минуту в своем плотном графике она посвящала написанию книги.

Сестра достает из сумки большой конверт и вытряхивает из него знакомую пачку листов – рукопись матери.

– Мама никогда не рассказывала, что работает над романом, – говорит она, выкладывая листы на стол, точно вещественное доказательство. – Как, по-твоему, почему?

Вопрос риторический.

– Мама не верила, что у нее получается! Относилась к писательству как к глупому хобби. И никому о нем не говорила. Опубликовала пару коротких рассказов, а остальное сочиняла для себя, для удовольствия. Писала, потому что не могла не писать. – Фиона, точно дротиком, пригвождает указательным пальцем рукопись к столу. – Перед смертью мама даже не догадывалась, какую красоту подарила миру. По всему свету люди читают ее роман, влюбляются в персонажей, рекомендуют книгу друзьям… Сама она этого не видела. Не осознавала, чем на самом деле является ее глупое хобби.

К горлу подступает липкое, душное чувство вины.

– Рукопись нашла ты, у тебя была возможность воздать маме заслуженные почести. Ты могла опубликовать роман от ее имени посмертно, воплотить ее мечту в жизнь. Это стало бы маминым наследием, вписало бы ее в историю. – Короткая пауза. – А ты присвоила его себе. Никто не видит, помешать некому – значит, «мое».

Зубы прикусывают теплую глянцевую внутреннюю поверхность щеки. Каждое слово падает точно камень и бьет прямо в цель.

С момента отправки маминой рукописи в моей душе постоянно шла борьба: я пыталась забыть позорный поступок, загнать его в самую глубину сознания. Мрачным грузом он лежал на сердце, становясь тяжелее и тяжелее.

Речь Фионы пробивает брешь в моей самозащите, вина и сожаление выплескиваются наружу. Закрыв лицо руками, я принимаюсь безудержно рыдать в голос, по щекам текут жгучие слезы.

Мама меня любила, верила в меня…

А я ее предала.

Лицо Фионы сурово и неподвижно.

– Флинн в курсе?

Простой вопрос. Легко ответить. Я вытираю щеки ладонями.

– Нет.

– Флинн не читал черновик, рукопись никто не видел. И ты думала, тебе все сойдет с рук.

– Не думала я, сойдет или не сойдет. Флинн работал за границей при подписании контракта. Когда он прилетел домой, я уже увязла по уши. Как можно было дать обратный ход? Я…

– Я помню, ты позвонила мне рассказать новости, – перебивает сестра. Скрестив лодыжки, она опирается на письменный стол, подбородок вздернут, губы поджаты. – Я тогда, на восьмом месяце, сидела перед большой сумкой и пыталась сообразить, что обычно с собой берут в чертов роддом. Мне безумно хотелось поговорить с мамой, спросить ее, что туда положить, что вообще делать. Она бы меня успокоила, ободрила. И тут позвонила ты. Я так обрадовалась твоему голосу! Начала рассказывать о проблемах со сбором сумки в роддом. Ты слушала, слушала и в конце вдруг сказала: «А у меня новости!»

Выражение ее лица становится еще жестче, нижняя челюсть напрягается.

– Я была в шоке. Контракт на книгу? Чертов контракт на чертову книгу! Писательство – моя работа, я строила карьеру в этой сфере. Фиона-журналист – одна из моих ипостасей. Так видела себя я, так видели меня другие. После нашего разговора я поняла, что каким-то образом мы обменялись жизнями. После рождения Дрейка вы с Флинном приехали в гости. Ты свидетель, как тяжело я привыкала к материнству. Я-то полагала, меня захлестнет инстинктивная, всесокрушающая любовь к младенцу, о которой столько твердят новоиспеченные мамаши, но мне лишь… – Сестра умолкает. – Словом, не захлестнула. Я не понимала, что делаю. А тебя закружило в водовороте успеха – восторги критиков, свалившееся богатство… Тебе досталось все, чего не хватало мне. Меня тем временем преследовали неудачи. Неудача с Дрейком. Неудача с Биллом. Неудача с самой собой.

Она отходит к стеклянной стене, поворачиваясь ко мне спиной. Пляж окутан чернотой, только белое кружево волн скользит навстречу поджидающему их берегу. В стекле видно отражение каменного Фиониного лица.

– Спустя несколько недель после появления Дрейка ты решила переехать в Корнуолл. Вроде отличная новость, я пыталась радоваться. Правда. Ты искренне любила Дрейка, хотела быть к нему поближе, но… почему-то мне чудилась в этом угроза тихому уголку, где я так старалась обжиться.

Сестра упирается лбом в стекло.

– Чертова зависть… Тупая, предсказуемая зависть… Сама себя ненавидела за то, что завидую. А я завидовала… Ты создала изумительный, просторный, светлый дом. Когда возвращаешься из такого уютного гнездышка в родные стены, уже трудно не замечать потрескавшуюся краску и потертости на ковре. – Фиона поворачивается ко мне. – Вот поселилась ты в Корнуолле – чудесно же, радоваться надо… а вышло наоборот.

Меня охватывает глубокая грусть.

– Со дня твоего переезда каждый встречный достает меня вопросом: «Вы ведь сестра Эль?» Теперь я – привязка к тебе. Ты – точка отсчета. – В ее тоне сквозит еще большая горечь. – Полгорода следят за твоими страничками в социальных сетях. Все мы рассматриваем снимки идеального дома, наблюдаем за невероятной карьерой, безмятежным стилем жизни, который ты демонстрируешь. Только все это – одна большая ложь. – Зло прищурив глаза, со сжатыми зубами, сестра делает шаг в мою сторону. – Ты знала, что мы с Биллом едва сводим концы с концами на одну его зарплату, что наш дом разваливается на глазах, а сама устанавливала гранитные столешницы, двустворчатые двери и эту проклятую стеклянную стену – причем на чужие деньги.