с конференции), дружно пришли комсомольцы и беспартийная молодежь на свой участок сбора.

Петря Радушев по привычке сунулся было с указкой, где кому стать, но Володя со сдержанной важностью предупредил его:

— Не трудись, дядя Петря… ведь мы же еще вчера с председателем наш участок сбора обозначили… а кроме того, я как бригадир…

— Ну ладно, ладно… — прервал Радушев и отошел. Володя проводил его удовлетворенным взглядом. Уверенность, что он как бригадир поступил правильно, все сильнее бодрила Володю. Опьяненный легкой, как молодое вино, веселостью, Володя снял первое яблоко.

— Ребята! Помните уговор! — и Володя быстро оглядел десятка полтора обращенных к нему юных лиц, освещенных золотистыми отблесками раннего утра. — Яблоко не рвать, а вот так снимать… снимать, понятно? Осторожно повернуть… раз-два… и снять вместе с ножкой… так оно дольше сохранится. Далее. Избави вас боже яблоки наземь сбивать!.. Оно же нежное, яблоко… сразу образуется на нем пятно — и начнется гниение…

— Да что ты разгуделся, право… будто мы об этом не знаем, — проворчал нетерпеливый Костя Шилов, тараща на бригадира белесо-голубые глазки.

— Во-первых, мне об этом вчера председатель напоминал… а я твердо обещал своей бригаде его слова передать, — со сдержанной строгостью разъяснил Володя. — И, во-вторых, хотя все мы это и знали, а в прошлом году яблоки чаще всего просто рвали… и я тоже рвал как попало…

— Верно, верно, Володя… — горячо поддержала Лиза. — Вот и поэтому еще в прошлом году уйма яблок пропала!.. Ты тоже помнишь, Валя?

— Помню… так вот и было, — подтвердила Валя, помаргивая коричневыми глазами с влажной поволокой, которая и придавала ее взгляду выражение телячьей кротости, как иногда посмеивался над ней и Володя. Сегодня Валя еле поднялась с постели. Вчера тетка заставила ее перестирать целую гору белья, с которым девушка, даже при завидном здоровье, еле управилась только перед самой зарей. Ей и двух часов не удалось поспать, тело у нее все еще ныло от усталости, голова болела, в висках словно постукивали злые молоточки, отяжелевшие веки так и закрывались против ее воли.

— Ты уж не заболела ли, Валька? — обеспокоилась Лиза, которая рядом с ней снимала яблоки. — Ой, да у тебя глаза слипаются!..

Валя не умела и не привыкла жаловаться: это ведь было бесполезно — ее, сироту, мало кто жалел. Она кротко ответила, что почти до рассвета стирала.

— У-у, знаем мы эту Устинью… ленивее да злее никого в селе нету! — возмутилась Лиза. — Но неужто дядя Ефим не мог за тебя заступиться?

— Он заступался… да ведь он дома-то как на отшибе… — вздохнула Валя. — Если бы он не помогал мне, я по сю пору у корыта мучилась. «Ты, — говорит он тетке, — будто назло навалила на девчонку столько работы — ведь ей же завтра в бригаду ранехонько надо выйти». А тетка ему: «А я назло, назло и делаю — пусть лопнет бригада эта!»

— Вот гады ползучие! — вспыхнула Лиза. — А мы, знаешь, давай-ка назло всем Устиньям так поработаем, что они только ахнут… ладно?

— Ладно… — кротко улыбнулась Валя, вскидывая тяжелую голову. Но понемногу, равномерно двигаясь на прохладном ветерке, Валя оправилась, и несносные веки перестали слипаться. Она даже повеселела и на вопрос Володи: «Ну, как там?» — свежим голоском ответила:

— Дело идет!

Кое-где под яблонями уже начали шуметь из-за нехватки корзин. Стоило появиться Николаю Самохину, как на него сразу накидывались с просьбами и попреками. Не хватало корзин, из-за чего задерживались перевозка фруктов и взвешивание их на складе.

— Слышь-ка, Самохин, придумай что-нибудь, — предложила обстоятельная Антонина Шилова. — Ежели ты взялся за перевозку да за развес, так уж обеспечивай все как следует.

— Да уж я, кажись, стараюсь, — смущенно басил Николай. — Но сама видишь, лошаденка-то ведь одна для перевозки отпущена, да и на телегу сверх меры корзин не поставишь… а на складе мне в помощь даден один зеленый парнишка… вот я и кручусь, верчусь, как вьюн!

В ответ раздался дружный хохот и посыпались шуточки насчет того, что широкоплечий и грузный Николай Самохин меньше всего напоминал вьюна.

Но бойкая чернобровая молодайка Домашка Селезнева, озорно подмигнув, насмешливо заявила:

— Что вы на него зря наговариваете, на Николу Самохина? Это он с нами на ногу тяжел, словно медведь в малиннике, а где в другом месте он сущий вьюн… ей-ей! Вон как он возле Вальки вьется-увивается… ну вот словно невидимая сила туда его тянет!.. Охо-хо!.. Беда ведь это — быть бородатым да женихаты-ым!

Николай побагровел от смущения и, бурно отмахиваясь от хохочущей Домашки, как от наваждения, вскочил на телегу и поехал дальше по дороге, соединяющей ближние сады с дальними. Оглядываясь на привязанные к телеге корзины с яблоками, Николай осторожно ехал трусцой и обиженно бормотал себе под нос. На задористые шутки он не умел отвечать, да и что он мог возразить против правды? Из песни, как говорится, слова не выкинешь — да, вот он, вдовый, неуклюжий бородач, берет к своим осиротевшим ребятишкам молодую девушку, которая почти годна ему в дочери. Он же уверен, что она, сама выйдя из горькой сиротской доли, заменит его детям мать и почувствует привязанность к нему. Люди только посмеиваются над ним, будто, задумав жениться на молоденькой, он проявляет себя чуть ли не дурнем. А он считает, что рассудил правильно. Не брать же ему вдову (да еще с ребятами!) или ворчливую старую деву, которая к детям не привыкла и едва ли полюбит их. А эта, Валюшка (как Николай уже называл ее про себя), сама еще недавно девчушкой была, нрав у ней кроткий, мягкий; она сердцем вдоволь настрадалась, сначала у чужих людей, потом у безжалостной злой тетки и живо отзовется на ребячью ласку. Николаю вдруг так захотелось увидеть Валю, что он подъехал к ее участку раньше, чем было нужно.

Среди девичьих лиц Николай сразу увидел ее густой румянец, влажный коричневый блеск ее глаз и кроткую улыбку.

— Ну… как? Справляешься, Валя? — нагнувшись под деревьями и заглянув ей в лицо, спросил Николай слегка дрогнувшим голосом.

— Ничего… работаем… — спокойно ответила девушка, конечно не понимая, что он только для нее пришел сюда.

— Валька-а! Разве этак жениха встречают? — крикнул Костя, и опять начались шутки и смех.

В эту минуту откуда-то с боковой тропинки, словно заяц, вывернулся Дима Юрков с неразлучным своим фотоаппаратом в кожаном футляре апельсинного цвета.

— Минутку! — повелительно воскликнул он звонким тенорком. — Продолжайте смеяться… прошу! Смейтесь… ну! Так!.. Еще разок!.. Сниму с выдержкой… чудно!.. Спасибо!.. Будет великолепный кадр!..

Дима побежал дальше, неутомимо запечатлевая лица, позы, деревья, яблоки,