Зам Тормасова Воскобойников услужливо хихикнул.

И Людмила Георгиевна шумно хлопнула дверью. Слезы ее упали на белый листок, на котором она своим детским почерком написала слово «Заявление».

Тормасов в тот желтый и промозглый осенний день и в своем кабинете, и в коридоре, и даже из открытого окна кафедры уговаривал ее забрать заявление, но она, встав уже во дворе на мокром и толстом ковре из опавших кленовых листьев, гордо вскинула голову вверх и на виду у толпы курящих возле урны студентов, крикнула:

– Ни за что!

А после паузы добавила:

– Все кончено!.. Все, все, все!

Хотя ей очень хотелось крикнуть: «Между нами все кончено!».

И она, по-солдатски выбросив левую ногу для первого шага, ушла стремительно и грациозно, фиолетовый шелковый шарф реял за ней следом. Она знала, знала, знала, что он смотрит ей вслед, он сам много раз говорил ей, что ее походка сводит его с ума, что он готов бесконечно любоваться ее статной фигурой, движением ее тела, зажигающего в нем вожделенные мужские мечты и желания…

* * *

Кто знает, что тупое упорство Тормасова, вставшего на пути ее кандидатской, было лишь поводом, чтобы расстаться с Гаевской, порвать разоблаченную любовную связь, выжить с кафедры, – сделать «подарок» жене Анне, почти сошедшей с ума от ревности? Никто этого, конечно, не знал, кроме Тормасова.

Но он не оставил своих попыток объясниться с ней, прислал по электронной почте длинное письмо, в котором лукаво доказывал, что она «проявила недопустимое самовольство», что она «радикально изменила концепцию кандидатской», превратив ее из разоблачительной в «слащаво-хвалебную».

Людмила Георгиевна с трудом дочитала тягучее и нудное письмо и тут же уничтожила его, а заодно удалила и адрес электронной почты Тормасова…

Она уволилась из университет и сразу же уехала к дочке в Брянск, чтобы помочь Кате ухаживать за крохотным Темой (муж дочери был сиротой, да и к тому же третий месяц находился в командировке в Сирии).

40

Из Генштаба Гаевский частенько наезжал по служебным делам в свой бывший институт на Ленинградке, – там полным ходом шла разработка гиперзвуковой ракеты. Артем Павлович присматривал за тем, чтобы соблюдались тактико-технические требования к проекту, определенные Генштабом. Российская военная разведка уже имела сведения о том, что в США давно испытывают такое оружие. Нашим конструкторам и инженерам была поставлена задача сделать такую ракету, которая станет лучше американской.

Однажды Артем Павлович по своим делам зашел к чертежникам, в тот самый отдел, где когда-то работала Наташа. За ее столом у кульмана стояла молодая и великолепно сложенная блондинка, раньше он ее никогда не видел, – полковник цепким охотничьим взглядом скользнул по ее фигуре, подумав о том, что счастлив, видимо, тот, кому дозволено ласкать это совершенное тело.

А на стене у стола висела его картина «Домик под красной крышей», – та самая, некогда подаренная им Наталье, где она в белой шляпке и в белом платье, в белом же кресле читает на терраске книгу, – черная бутылка немецкого вишневого ликера до сих пор хранила солнечный зрачок света, а над пепельницей не переставал струиться дымок тонкой дамской сигареты…

Полковник задумчиво рассматривал картину.

– Это Наталья Ивановна Абрикосова мне на память оставила, – сказала Гаевскому блондинка, заметив его интерес к картине, – правда, красиво? Мне кажется, что художник явно был влюблен в эту романтичную даму в белом… Вы так не думаете?

– Да-да, что-то в этом есть, – рассеянно ляпнул Гаевский и вышел из кабинета.

Он не услышал, как сиплый женский голос произнес:

– Лерка, этот полковник – тот самый… Наташкин хахаль… Ну о котором я тебе рассказывала.

– Да ну, Марь Иванна?! Какой интересный мужчинка…

Потом Гаевский по старой ностальгической привычке забрел в бар, заказал там кофе и сел за столиком под ушастыми фикусами.

Вскоре напротив Артема Павловича восседал с белой чашкой в руке заматеревший отец двойняшек Таманцев. У него были воспаленные белки глаз (явно от бессонницы). Таманцев, как и прежде, не скрывал свою страсть к генштабовским новостям.

Гаевский в пределах допустимого «покормил» подполковника рассказом о переменах в Генштабе. И делал это он хитро – как бы в качестве бартера. В ответ ему надо было выведать у подполковника что-нибудь новенькое про Наталью. А она, по словам Таманцева, иногда наезжает из Германии в Москву с маленьким сыном и встречается со своей закадычной подругой Чердынцевой.

– Послушай, брат, – включив душевный тон, сказал Гаевский Таманцеву и сам слегка сконфузился от такого фривольного обращения к подполковнику, – ты можешь, в конце концов, не валять дурака и устроить мне свидание с Натальей? Ну или хотя бы сообщить мне, где она останавливается во время приезда из Германии? Она же бывает у тебя с Юлией дома, а?

Таманцев смотрел на Гаевского с хмурой настороженностью.

– Нет, Артем Палыч, я не могу этого сделать.

– Почему?

– Потому что и Наталья, и Юлия взяли с меня обещание, что я на сей счет буду крепко держать язык за зубами.

– Какая чепуха, Таманцев! Обещание…

– Не чепуха, не чепуха… Они взяли с меня слово офицера.

Они разошлись, так ни до чего и не договорившись.

* * *

Когда же это было? В ноябре? Нет-нет, в декабре прошлого года. В том декабре, когда дочка Гаевского с сыном Темушкой приехала к родителям погостить на новогодние праздники (муж Катеньки все еще был в Сирии).

В том декабре в управлении Генштаба, где служил Артем Павлович, появилось объявление: офицерские дети до 10 лет могут получить приглашение на елку в Кремль. Гаевский выпросил одно такое приглашение для внука. И где-то в самом начале января вместе с женой повез на метро Темушку в Кремль (из Крылатского до Александровского сада – прямая ветка, ехать примерно 20 минут). А там у Кутафьей башни выяснилось, что с ребенком может пройти на елку только один сопровождающий, – Артем Павлович, естественно, предоставил такую возможность жене, а сам часа полтора коротал время, прохаживаясь то по Красной, то по бездарно, не по-русски грубо и холодно (стекло и гранит) обустроенной скульптором Церетели, Манежной площади. Прошелся он и у Большого театра, вспомнив с улыбкой анекдот Кружинера:

– Сара, сегодня мы идем с тобой в театр.

– В Большой?

– Не беспокойся, поместишься.

Вспомнил он и о том, как его во времена офицерской молодости пытался завербовать в разведчики полковник ГРУ Кузнецов. Этот полковник тогда устроил ему в штабе зенитного ракетного полка жестокие тесты на военный кругозор, сообразительность и наблюдательность.

– Сколько колонн у Большого театра в Москве? – спросил тогда старшего лейтенанта Гаевского Кузнецов.