Сейчас открываем и делаем все заново. Вообще-то привычные арбалеты — это те же гастрафеты, массовое применение которых отбило нападение карфагенского флота великого полководца Гамилькона, попытавшегося захватить крепость Мотию на западном берегу Сицилии.

Само слово «гастрафет» более точное, чем «арбалет», так как состоит из слов «живот» и «лук», то есть заряжается, когда упираешь конец в землю и наваливаешься животом, чтобы натянуть тугую тетиву, а «арбалет» из слов «дуга» и «метать», но восстанавливать справедливость в таких вопросах не мое дело, пусть будет арбалет, мне нужно только, чтоб он был как можно более мощным.

Гастрафеты античности били на двести пятьдесят ярдов. В то время как лучшие композитные луки — только на пятьдесят. Плутарх в своих «Изречениях царей и полководцев» записал, как сын Аргесилая Архидам, увидев, как далеко и точно бьет гастрафет, воскликнул с горечью: «Великий Геракл! Вот и конец всем доблестям».

На основе ручных гастрафетов были созданы станковые, что стреляли намного дальше и мощнее, хотя и заряжать приходилось дольше, но я, если воссоздам их по старинным чертежам без изменений, буду круглым дураком. Пусть другие этого не увидят, но я буду именно круглым дураком, потому что знаю, как на смену веревочной тетиве придет стальная проволока, а деревянную дугу из ясеня заменят стальной полосой.

И пусть это не станет массовым явлением, но корабли уж постараюсь вооружить по полной мере. И не тем, которое есть, а которое могло бы быть. Корабли терять — удовольствие дорогое…

Ничего не придумав с ходу, как очень хотелось, я хлопнул в ладоши, тотчас появился сэр Жерар и молча склонил голову.

— Сэр Жерар, — сказал я, — отыщите и принесите фолианты из королевской библиотеки.

— Все?

— Зачем мне все?.. Вы что, читать мысли еще не научились? Тоже мне, царедворец! Господи, какие здесь все дикари… Мне нужны те, в которых описывается осадная техника и различные метательные устройства, привычно называемые нами баллистами, а то и вовсе катапультами, подразумевая и онагры, и «скорпионы», и требушеты, и эйнармы.

— Эй… — проговорил он, — чего?

— Эйнармы, — повторил я, — да не заморачивайтесь! Просто несите.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Немного прибалдел, вижу по лицу, я кивнул ободряюще, он еще раз поклонился и торопливо вышел.

Я покосился на зарешеченное окно, там на подоконнике простой деревянный крест на массивной золотой подставке, дерево потемнело от времени, зато ярче видна игра драгоценных камней в оправе из благородного металла.

В прошлый раз вроде бы не было, мелькнула вялая мысль. Если король Кейдан успел увезти с собой драгоценности, то сейчас кто-то стаскивает во дворец подобное, и в первую очередь — в покои майордома, все еще не понимая, что это за странный титул — эрцгерцог.

Явился сэр Жерар не скоро, в руке лишь свернутый в трубочку листок, виновато развел руками.

— Ваша светлость…

— Сэр Жерар, — ответил я в нетерпении, — принесли?

— В королевской библиотеке лишь любовная лирика, — сообщил он. — Великое множество фривольных сочинений, не увидел бы их отец Дитрих, удар хватит, множество альковных историй… с иллюстрациями, весьма подробно и… гм…

— Правдоподобно?

— Точно, сэр! Вы как будто сами их все прочли!

— Не читаю, — отрезал я твердо. — Библиотека крупного государственного деятеля должна состоять совсем из другого рода литературы! Кейдан не был крупным.

Сэр Жерар заметил тихонько:

— Он вообще не был деятелем.

— Почему так думаете?

— Иначе дал бы вам отпор получше, — ответил он. — Сторонников у него в Геннегау больше, чем мы думаем.

— А это что у вас? — спросил я.

Он протянул листок.

— Это все, что нашел.

Я тупо смотрел на стих, написанный витиеватым почерком, потом заметил, что на полях небрежно нарисованы различные требушеты и катапульты. Гримаса истории в том, что Петрарка всю жизнь писал на латинском языке трактат об Африке, а на полях, балуясь, набрасывал стишки на простонародном итальянском в честь своей подружки Лауры. С тех пор помнят основоположника итальянской поэзии и эту Лауру, и почти никто на свете не слыхал о никому не нужном трактате.

На полях довольно умело нарисованы эти штуки, кто-то свое дело знал, но я всмотрелся и требушеты, катапульты и все виды тяжелых баллист отбросил сразу, хоть и с тяжелым сердцем. Попасть с качающегося корабля по другой качающейся штуке, что к тому же идет под парусом — задача непосильная для любого Архимеда, а я еще тот перипатетик.

Обед я велел подать в свой кабинет, уверенный, что пожру быстро и в приятном одиночестве, одним глазом в карту, масляные губы можно о скатерть или о штору, если та на расстоянии протянутой руки, однако следом за подносом, на котором двое слуг внесли жареного лебедя с длинным ярким пером в толстой жопе, вошла сияющая леди Лилионна, присела в приветствии и тут же красиво и улыбчиво заняла кресло с другой стороны стола.

Я мэкнул в недоумении, но прикусил язык, а вдруг так надо по протоколу, а я из тех шибко умных, которые инструкций никогда не читают, а потом устраивают пожары. Слуги быстро уставили весь стол блюдами с жареным мясом, печеными и вареными яйцами мелких птиц, с тушками этих прожаренных малюток, карту аккуратно убрали и свернули в трубочку.

Леди Лилионна с прямой спиной и гордо-приветливым видом сидит в таком же, как и у меня, королевском кресле, что обеспечивает ей полную неуязвимость со спины, даже если в нее будут стрелять из башенного арбалета. Из такого сбивают драконов, но все равно стрела не пробьет толстую спинку, где внутри проложены три листа закаленной стали.

Я шумно потянул ноздрями, во рту сразу же начала скапливаться слюна, как у простолюдина, что недостойно крупного государственного деятеля.

— Сегодня же, — сказал я с подчеркнутым раздражением, — прикажу так вкусно не готовить!

Она широко распахнула невинные голубые глаза.

— Ваша светлость…

— Слишком вкусная еда, — объяснил я, — вредна для человека точно так же, как слишком пылкая и горячая любовь.

Она открыла и закрыла ротик, мило улыбнулась.

— Ваша милость шутит? Кто откажется от вкусной пищи? Вся суть любого пира в том…

Она озадаченно умолкла, сообразила, что перечит, а, судя по ее виду, это точно не входило в ее намерения.

— Лучшая приправа к пище, — сказал я твердо, — голод. Избыток пищи мешает тонкости такого изящного ума, как мой.

Она озадаченно смотрела, как я пожираю лебедя, оставив одни косточки, перешел на мелких жареных птичек, ел крабов едва ли не с панцирями, очистил блюдо с рыбой, не пропадать же добру, раз принесли…