— Хорошо.

Ийлэ не знала, что в этом хорошего. А Видгар пояснил:

— То, что ты понимаешь или хотя бы пытаешься понять… так познакомишь?

Ийлэ, подумав, кивнула, но сочла нужным уточнить:

— Не сегодня.

Сегодня она вернулась в комнату Райдо и аккуратно притворила за собой дверь. На цыпочках подошла к шкуре, легла рядом с Нани, которая устала ползать и уснула, а во сне выглядела такой трогательно-беззащитной, что Ийлэ стало совестно — нельзя оставлять детей одних.

Особенно теперь, когда в доме столько чужаков.

— Мне он не нравится, — сказала она шепотом, уверенная, что даже во сне Нани ее слышит. — Но я верю Райдо. Пытаюсь верить.

Ийлэ коснулась посветлевших волос, которые отрасли и теперь завивались, хотя и у нее, и у Брана волосы были прямыми.

— Если бы ты знала, до чего это сложно — верить кому-то…

Представление.

Весь дом — театр, и Ийлэ в нем играет, у нее множество ролей, и не все даются легко.

Зрители привередливые, следят за каждым шагом, за каждым словом… Ийлэ боится сказать неверные слова. Или оступиться. Или просто сделать что-то, что нарушит весь план. Он ведь есть?

Райдо говорит, что есть, но вот подробностей не рассказывает.

— Я могу и ошибиться. — Он почти не выходит из комнаты, и в ней вновь пахнет кровью и еще опиумом, который Ийлэ неловко прячет под старой шалью. Шаль бросается в глаза своей неуместностью, а запах опиума, кажется, и люди способны учуять.

Ходят на цыпочках. Шепотом разговаривают. Переглядываются со значением и наверняка готовы сбежать. Только не бегут, а ждут.

Чего?

Райдо не нравится болеть, и прежде-то не в восторге был, а теперь, когда он здоров и полон сил, и подавно. Он злится. Ворчит. И раскаивается. Капризничает. Просит читать ему, Ийлэ читает, долго, до хрипоты и сорванного голоса, который идет лечить на кухню теплым молоком. Кухарка наливает его в глиняную кружку и щедро добавляет меда, а еще каких-то трав, которые придают молоку пряный привкус.

— Бедный, — сказала она как-то Ийлэ. — Так мучается.

Ийлэ кивнула. Мучается. Ему приходится лежать. И отказываться от еды, которую Ийлэ приносит позже, ночью… или не она, а Нат. Изредка — Гарм, в карманах которого, кажется, способна уместиться половина кладовки. Гарм появляется заполночь, входит без стука и молча выкладывает на стол куски колбасы, хлеб, сыр. Потом садится на пол у колыбели и смотрит на Броннуин.

— А я сына хочу, — сказал он однажды и люльку качнул. — Всегда хотел, только дома не было. А без дома — какая семья?

Ийлэ не знала. Она вообще потерялась в этой странной постановке, от которой удовольствие получал лишь Видгар из рода Высокой Меди. Он обжился в доме и заглядывал каждый день.

Спрашивал разрешения Ийлэ. Она разрешала, отступала к Райдо, садилась на его кровать и брала за руку. Ей так было спокойней. А Видгар делал вид, что ничего не видит. Не понимает.

Он брал Броннуин на руки и разглядывал. А она смотрела на него. Улыбалась. И однажды огрела погремушкой. Ненарочно, нет, но Ийлэ испугалась, что пес разозлится. Он же вдруг улыбнулся, и в этой улыбке сделался до отвращения похож на того, другого…

— Если тебе плохо, я скажу, чтобы он больше не приходил. — Райдо гладил ладонь.

— Нет.

— Почему?

Он все-таки сел, пользуясь тем, что время позднее и от души ненавидимую им кашу уже подавали. А значит, вряд ли кто решится побеспокоить больного хозяина.

— Я устала бояться. — Ему можно рассказать. — Это… это еще хуже, чем ненавидеть.

Райдо обнял.

— Я хотела бы забыть… знаешь, чтобы просто вдруг очнуться в доме и с ребенком и не помнить ничего. Но тогда бы я, наверное, искала бы эту утраченную память, думала бы, что там что-то важное… не плохое, нет… разве со мной могло бы случиться что-то плохое?

— Конечно нет…

— Но случилось.

— Да. — Райдо коснулся губами волос. — Плохое иногда случается со всеми нами. И никогда нельзя сказать, заслуженно или нет…

Он замолчал. Сидел, обнимал и мягко покачивался, а Ийлэ покачивалась с ним, пытаясь угадать, о чем же он думает. И беспокойство ее утихало, а страхи вновь отпускали. Ненадолго.

— Я не хочу больше бояться. — Она сказала это на десятый день представления.

Или на одиннадцатый?

Она сбивалась, хотя и, продолжая старую традицию, отмечала дни черточками на обоях, но черточек было много, и Ийлэ запуталась, не зная, какие из них принадлежат ей.

— Скажи, что мне сделать? — Райдо спустился на пол, и лег, и подставил спину, ему нравилось, когда Ийлэ спину гладила.

А ей нравилось гладить. В этом было какое-то равновесие… гармония.

— Поцелуй меня снова.

Райдо повернулся на бок.

— Это я с огромным удовольствием, но, может, объяснишь?

— А мне казалось, что муж может целовать жену и без объяснений.

Что ему сказать? Что она сама не уверена в том, чего хочет и хочет ли?

— Ты пытаешься шутить, — констатировал Райдо и поцеловал, правда, в висок и как-то не так, как в прошлый раз.

Нежно?

Нежно. Осторожно. Точно она, Ийлэ, из хрусталя… а она не хрустальная вовсе, не рюмка, не ваза, живая. И просто немного запуталась. В очередной раз запуталась. С ней это случается, да…

— Райдо.

— Я здесь.

Конечно, здесь. Сидит, обнимает. Держит бережно, дышит в затылок, и от этого дыхания по коже разбегаются мурашки.

— Я не хочу, чтобы ты больше ждал.

Хорошо, что он сзади, не смотрит на нее. Если бы смотрел, Ийлэ не решилась бы заговорить. А так можно представить, что Ийлэ сама по себе. Почти сама.

— Это из-за Видгара?

— Что? Нет. И да… но не в том смысле, в котором ты подумал. — Ийлэ все-таки пришлось повернуться к нему.

Темно. И свечи на туалетном столике недостаточно, чтобы темноту разогнать. Эта свеча, уже оплывшая, с почерневшим фитилем, отражается в зеркале, а еще в нем же, подернутом пологом пыли, отражаются их с Райдо тени, сплетенные, сросшиеся друг с другом. В этом Ийлэ видится истина.

— В доме много… чужих.

— Они тебя пугают?

— Да.

— Я просил Видгара объяснить своим людям, что…

— Он объяснил. — Ийлэ прижала палец к губам Райдо. — То есть я точно не знаю, но, наверное, он объяснил. Они стараются не попадаться на глаза, но я все равно знаю, что они где-то рядом. И боюсь. Я… я не хочу больше бояться. Их… или других мужчин… мужчин вообще…