Молчит. Почему молчит? Ийлэ плохо объяснила? Она не умеет иначе. И чем дольше молчание длится, тем страшнее становится, потому что сейчас Райдо решит, что она ничем-то не лучше Дайны. Может, хуже. Дайна хотя бы не притворялась, а…

— Мне казалось, я тебе нравлюсь.

— Нравишься, — ответил Райдо. И голос его был сиплым, надломленным. — Очень нравишься. Но я не хочу вот так…

— Как?

А шрамы под пальцами все равно чувствуются, пусть и разгладились немного. Ийлэ помнит их рисунок, но продолжает изучать его наново…

…и кожа мягкая.

Странно, что у мужчины кожа мягкая, только волосы отрастающие колются…

— Ты красивая… даже не так, неправильно. Нет, ты красивая, но красивых женщин много. А тянет к тебе. Это из-за запаха. Я говорил, что ошибся, когда думал, что от тебя осенью пахнет? Весной. Весну нельзя обижать.

— Я не прошу меня обижать.

— Возможно. — Он соглашается легко, и в этом Ийлэ видится подвох. — Но я тоже боюсь…

— Чего?

— Того, что ты поймешь, что вовсе не этого хотела. И возненавидишь меня за то, что я воспользовался слабостью… или просто за то, что я ничем не лучше тех…

— Всем лучше.

— Неужели?

— Ты меня поцеловал.

— Это, без сомнения, аргумент…

— Да. — И снова у нее не получается объяснить. — Те… раньше… мне было больно, и только… боль и боль… и опять… и стыдно очень, потому что лучше умереть, а умереть решимости не хватает. Но теперь я смотрю на… остальных, которые чужие здесь, и думаю, что любой из них рад будет сделать больно. Я понимаю, что, наверное, ошибаюсь… что не все такие… но знать — одно. Чувствовать… когда кто-то подходит близко, я жду, что он ударит. Не разумом, но… здесь. — Ийлэ приложила руку к сердцу. — А от тебя — нет… ты и Нат еще…

— Нат каким боком? — Кажется, в голосе Райдо проскользнули рычащие ноты.

— Никаким. Его я тоже не боюсь. Я вообще думала, что если бы у меня был брат, он походил бы… ты понимаешь?

Райдо кивнул.

— Но хорошо, что брата не было. Его бы убили. А Нат вот… живой. Разве это не замечательно?

— Замечательно.

Глухой голос. И шепот горячий… и от этого шепота становится жарко.

— Я знаю, что не сделаешь мне больно…

Наверное, та молния, которую Ийлэ поймала, никуда не исчезла. Она спряталась, чтобы теперь ожить. Иначе почему жарко?

Страшно немного. Самую малость. И страх заставляет тянуться к тому, кто защитит, даже от молнии. Или хотя бы разделит ее на двоих. Молния, на двоих разделенная, не способна испепелить.

— Ты плачешь?

— Нет. И да. Сама не знаю.

— Плохо?

— Хорошо…

…свеча оплывает, и огонек, который до последнего держится, цепляясь за оплавленную нить фитиля, все-таки гаснет.

Его отражение уходит следом. Но зеркала не любят пустоты, и остаются тени, те самые, сплетенные вместе, сросшиеся в одно. Тени знают правду, а Ийлэ… она меняется.

Сейчас.

Плавится, как тот воск, и застывает. И считает удары сердца, только сбивается, а значит, счет приходится начинать наново.

Раз.

И два, и три… это чем-то похоже на танец. Ийлэ целую вечность не танцевала, она и забыла, как кружит голову вальс… музыка есть, просто иная.

Скрипки ветра, который разыгрался к ночи и ластится, воет, подглядывает бесстыдно. А стыд сгорел, надо полагать на вершине свечи, оттого так быстро ее и не стало.

Но музыка…

Вдох и выдох.

Полустон, полувсхлип. И шорох ткани, заставляющий замереть в болезненном ожидании.

Страх какой-то вдруг всеобъемлющий, звериный, напрочь лишающий способности думать. И когти впиваются в чью-то кожу, раздирая ее.

Пахнет кровью.

И запах ее отрезвляет ненадолго.

— Прости. — Ей стыдно и боязно уже оттого, что странная музыка ночи будет разрушена. Однако голос Ийлэ вплетается в эту недоигранную мелодию. — Прости, пожалуйста.

— Тебе больно?

В темноте кровь почти черная, густая. Ее не так и много, но… почему Райдо спрашивает о ее боли?

— Нет. — Ийлэ проводит ладонью по его плечам, чувствуя, как зарастают на них рваные ссадины. — А тебе…

— Ничего страшного.

Наверное.

Ничего.

Страшного.

И вправду совершенно ничего. Это тоже все весна виновата. Мама говорила, что весною альвы теряют разум. Ийлэ вот потеряла или еще раньше потеряла, а весной эта потеря особенно остро ощущается. Только о разуме не получается больше думать.

И о свечах.

О тенях.

Ветре.

Ни о чем, кроме того, кто рядом. Ийлэ так боится его потерять, что отчаянно цепляется за шею, тянется, дотягивается до уха и шепчет тихо-тихо имя:

— Райдо…

Его женщина спала, обняв подушку. Она обхватила ее и руками, и ногами и во сне вздыхала, а еще улыбалась. И видеть ее улыбку было… странно.

Райдо смотрел. Любовался. И уговаривал себя, что утро ничего не изменит.

Ложь, конечно. И прежде утро меняло многое, оно возвращало краски, а еще столь неуместное порой чувство стыда. За ним следовало раскаяние, которое портило все. И упреки. Взгляды, преисполненные раздражения, потому как он, Райдо, стал не только причиной, но и невольным свидетелем чужого преступления.

Быть может, поэтому младшенький предпочитал не связываться с замужними дамами? Да и вовсе нанимал девиц. Платил.

Когда платишь — это честно, пусть и грязно…

Не те мысли.

Надо бы о доме. О непременном визите доктора, который наверняка не выдержит. Слухи расползаются по городу, будоража людей, подталкивая. И тот, кто затеял игру, не устоит.

Скорее всего, не устоит. Приедет проверить. Убедиться, что слухи не лгут… и хорошо, что у людей обоняние слабое. Пса обмануть бы не вышло.

— Тише, — одними губами произнес Райдо, когда Броннуин завозилась в корзине. И, подхватив ее на руки, поднял. — Она устала. Пусть поспит. Тогда добрее станет. Поверь моему опыту, выспавшийся человек на порядок добрее невыспавшегося.

Броннуин зевнула и сунула кулачок в рот.

— Сейчас… думаю, сегодня мне может полегчать настолько, что я выйду из комнаты? Ненадолго… к сожалению, надолго нельзя, а так бы я с превеликим удовольствием с тобой бы прогулялся, день, кажется, солнечным будет. И жаль его терять, но лучше один, чем всю жизнь.

Он говорил шепотом, а Броннуин слушала. Всегда его слушала. Такая очаровательно внимательная. И ничего в ней нет от Брана. На Видгара, быть может, и похожа слегка, как он утверждает, но на Райдо похожа сильней.