и поэтому считались в целом более цивилизованными, чем российское дворянство[666]. Пилотный проект, о котором упоминает Тургенев, был инициативой второй половины царствования Александра I, начатой в Эстонии в 1816 году. Однако предложение эстонских землевладельцев на самом деле датируется первым годом правления Александра, когда в 1801 году в ландтаге обсуждались меры, направленные на улучшение условий крепостных.

Из дословного описания аудиенции, которую Г. А. Розенкампф имел у Александра I 22 июня 1803 года (после его встречи с царем на придворном балу, о которой говорилось в седьмой главе), становится ясно, что в повестке дня нового царя была проблема освобождения крепостных и «вся сфера законодательства». Розенкампф находил такую перспективу одновременно пугающей и захватывающей. Он приписывает Александру I мнение, что «труд свободного человека вдвое лучше, нежели труд крепостного». Царь сказал Розенкампфу, что, по его мнению, единственный способ инициировать процесс освобождения крепостных — запустить пилотную схему «в балтийских провинциях», поочередно. Там этот вопрос, по-видимому, уже активно рассматривался, если судить по подробному проекту (на немецком языке), который царь получил от ландрата Фридриха фон Сиверса, одного из ведущих членов Лифляндского ландтага. Однако Розенкампф вспоминал, что его поразил одновременно уклончивый подход Александра I и его «как бы препятствующий, нежели содействующий» способ обозначения предстоящих проблем[667].

При всем своем возбужденном ожидании планов, которые, по словам Александра I, он имел в отношении крепостных балтийского дворянства, Розенкампф, должно быть, понимал, что полное освобождение крестьян в то время было крайне маловероятным, даже немыслимым. В конце концов, самые активные советники Александра I, такие как Г. Р. Державин и Ф. В. Ростопчин, обычно выступали против любого такого шага, не только на основании многовековых обычаев и обихода, в рамках которого крепостное право считалось необходимым злом, но еще и потому, что они видели в нем лучшую гарантию дисциплины и порядка на тот момент и в будущем. Более того, в руках бюрократии был механизм проведения любой реформы, политической, социальной или экономической — которая могла быть предпринята только по велению царя. Бюрократией, в свою очередь, руководили представители социальной элиты, которые сами были владельцами очень больших земельных владений, населенных значительным количеством крестьян, и которые явно не были заинтересованы в освобождении своих крепостных. В своем сопротивлении любому потенциальному движению в этом направлении такие чиновники были бы поддержаны практически всем дворянским сословием[668].

Большая часть дворянства разделяла мнение Г. Р. Державина о том, что крепостные были слишком невежественны и непредсказуемы, чтобы предоставить им вольную. Точно такие же скептические взгляды высказывались в конце 1850‐х годов, накануне закона об освобождении крепостных при Александре II. Александр I в целом симпатизировал крепостным и иногда поддерживал их в конфликтах с их хозяевами. В пятой главе показано, что споры между помещиками и крепостными, которые доводились до его сведения, царь обычно поручал разрешать губернским предводителям, часто в составе комиссий, в которые обычно входили губернатор, его заместитель и уездный предводитель дворянства[669].

События покажут, что в отношении крестьянского вопроса, как и в вопросе о конституционной реформе, царь проявлял характерную амбивалентность, непоследовательность, нерешительность и колебания. Хотя Александр I и утверждал, что и по своему темпераменту, и по убеждениям он всегда хотел освобождения крепостных, в самом начале своего правления этот предполагаемый царь-освободитель отверг предложение Сиверса об освобождении крепостных ливонских помещиков[670]. Руководствуясь его репликой, Комитет министров также быстро осадил дворянские собрания, когда они переступали черту. Губернатору Вильно, допустившему обсуждение освобождения крепостных крестьян, которое, в свою очередь, привело к смелому предложению Лифляндского ландтага, было сказано, что дворянство «не имело права без дозволения начальства трактовать о предметах толикой важности»[671].

В конце концов версия пилотного проекта 1816 года предусматривала личную свободу крепостных балтийских дворян. Наконец он был одобрен Александром I и вступил в силу 23 мая того же года. Правда, не было никаких положений о правах собственности крестьян или их владении землей, которую они обрабатывали, которая со временем должна была перейти к землевладельцу. Будущие отношения между землевладельцами и крестьянами провинции будут регулироваться взаимно согласованным контрактом на 14-летний переходный период[672]. При всей своей условности, это была первая попытка социальных реформ со стороны правительства после окончания наполеоновских войн.

На основе тех же положений, что были в Эстляндии, дворянство Курляндии последовало их примеру 25 августа 1817 года, а дворянство Лифляндии — 26 марта 1819 года. За исключением Курляндии, где имели место один или два случая крестьянских волнений, процесс освобождения крестьян и введение новых условий прошел на удивление гладко. После его основания в Лифляндии царь обратился к дворянству провинции в обманчиво обнадеживающих и оптимистичных выражениях: «Радуюсь, что лифляндское дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов». Шильдер заметил, что слова Александра I говорят о том, что он сохранил, как выразился А. С. Шишков, свое «несчастное предубеждение» против крепостничества в самой России. Тем не менее в то время многим казалось, что в других частях империи от слов в конце концов вполне могут перейти к делу[673]. Один историк, писавший в конце XIX века, утверждал, что проект балтийского освобождения на самом деле мало впечатлил русскую публику: «Немногие постигают положение того края, а еще менее умеют судить о сем предмете»[674].

Давление на Александра I со стороны консерваторов при дворе, безусловно, было значительным. Среди них был Н. М. Карамзин, который в своей популярной «Записке о древней и новой России» 1811 года утверждал, что дворянство имеет исключительные права на землю. Карамзин воспользовался случаем, чтобы подробно описать все ужасы, которые принесет освобождение крепостных. Также проявил себя религиозный консерватор, член-основатель и будущий секретарь Библейского общества В. М. Попов, который с необузданной враждебностью отреагировал на появление в том же году русской версии брошюры польского графа Валериана Стройновского в поддержку освобождения «Об условиях помещиков с крестьянами». Попов немедленно написал царю, предупредив его, что «в России не созрели еще умы к восприятию лестного, но и опасного, дара вольности». Александр I резко возражал против покровительственного тона Попова и язвительно упрекнул его. Царь резко отвергнул его просьбу и напомнил ему, что даже во времена Екатерины II «мысли подобные не сочтены были столь опасными, как вы их представляете»[675]. Но Попов был не один, и Александр I во всяком случае в целом действовал так, как если бы он был с ним согласен.

Однако