«…Пожалуй, главная заслуга автора — он напоминает нам о ценности ПРОСТО ЖИЗНИ. Заметим в скобках, что в этом, может статься, заключается благотворное влияние кризиса на нашу литературу (если не вообще на наши мозги) — нам приходится вспомнить о том, что действительно важно, о чем забываешь, поскольку это всегда рядом, но к чему возвращаешься, в чем вновь обретаешь себя, когда припрет по-настоящему. О близких. О семье.

Сложилось представление о пустоте, „ненастоящести“ отходящего десятилетия (каламбурец „Нулевые“-„нулёвые“ успел навязть в зубах) — но, боюсь, это оттого, что видящие пустоту в отсутствии, скажем, публичной политики и равной скомпроментированности всех идеологий попросту забывают об истинном содержании ВСЯКОГО времени. О том, что содержание это располагается вообще вне плоскости политики и идеологии — а в области частной жизни, не знающей пустоты по определению. Поскольку в любую эпоху люди живут одним и тем же — именно что настоящим: любовью, семьей, детьми, увлечениями на стороне… Так что возвращение в современную русскую словесность семейного романа было не только закономерным, но и неизбежным…»

Влад отвел глаза от тронутой ветром неподатливой плотной страницы, хлебнул из бокала и, как вино во рту, покатал в голове вкусную мысль о том, что это ведь на редкость верно. Что пустых времен не бывает — потому что во все времена живут люди и между ними всегда существуют какие-то отношения, а кроме этих отношений ничего по большому счету не имеет значения. Что для нормальных людей вехи — не стабильности и кризисы, а женщины, браки, рождение детей, их взросление. Что поиск смыслов или сетование на их отсутствие — занятие абсурдное по определению: какой еще может быть смысл, кроме того, что всегда рядом с тобой? Того, кто рядом с тобой…

Для самого Влада пресловутый кризис точно вехой не стал — разве что позволил заработать денег: магазин готового бизнеса, которым он, среди прочего, совладел, резко повысил обороты. Минувшие полгода в его жизни были отмечены совсем другой вехой — при мысли о которой содержание проглядываемых «афишных» рецензий выскальзывало из головы, грудину изнутри обливало теплом, Влад поднимал невидящий взгляд к перспективе бульвара и брал со столика бокал.

Пока все вокруг думали о бабках, бабках, бабках — Влад о них не думал совсем. И однако же бабок у него от этого меньше отнюдь не становилось. Впрочем, так у него было всю жизнь.

Абсолютно не задвинутый ни на деньгах, ни на карьере, к жадным и властолюбивым Влад испытывал здоровую неприязнь; к бедным же (о которых думал, прямо скажем, нечасто) относился… ну, пожалуй, с отчужденной жалостью, как к отмеченным досадным и неодолимым психологическим изъяном, вроде игромании.

При этом мажором по происхождению Влад вовсе не был: отец — засидевшийся на должности инструктор райкома, не пригодившийся в дивном новом мире, мать — главврач районной поликлиники, вышибленная в рядовые невропатологи в результате реорганизаций с кидаловом и мародерством; в начале девяностых они еле сводили концы с концами и сын сам им подкидывал — уже начиная со старших классов своей «Есенинской гимназии».

…Чем только не занимались тогда с «пацанами» и «мужиками»! Делали на обычных магнитофонах десятки копий с «тряпичных» американских экранок (с «бегунками» — разумеется! — и гундосым бормотанием Леонида Володарского): часть пускали дальше по пиратскому этапу, часть крутили в собственном салоне в бывшем зале игровых автоматов («Морской…» и «Воздушный бой», «Охота» по 15 коп.), лучшие оставляли для собственной видеотеки (где они теперь, эти сотни коллекционных вэхаэсок?..). Издавали четырех-, реже шести-, в исключительных случаях восьмиполосные газетки про инопланетян, парапсихологию, восточные единоборства и тамплиерскую геополитику, на той же бумаге отштампованные брошюры с эротическими «американскими» дюдиками, коллективно, под дружный изнемогающий гогот и литры паленой конины сочиняемыми по «роману» за ночь (на обложках значились «знаменитые» авторы с именами Сэм, Грэг, Ник, Чак). Перепродавали иеговистскую и кришнаистскую агитлитературу, самоучители бизнес-английского, компьютерной грамотности, бухгалтерского дела; ремонтировали компы, втихаря полностью меняя им начинку; продюсировали городские рок-фестивальчики и доморощенные «супербоевики», снимаемые неудачливыми клипмейкерами на отмываемые бандитами деньги и не доводимые даже до озвучки; придумывали рифмованные рекламные слоганы для продукции мясокомбината и способы втюхать залетным комбинаторам несуществующую в природе красную ртуть; играли ночи напролет в Zeliard, Prince of Persia, первый (помните?!) «Думчик»; пили… господи, какую дрянь, в каких количествах и с какой охотой мы пили!.. Были ж времена — о них Влад вспоминал с удовольствием, но почему-то очень редко и без всякого сожаления; в последние лет восемь, пожалуй, и вовсе не вспоминал. При всей развеселости тогдашнего бардака было в нем что-то, к чему не тянет возвращаться даже мысленно.

К тому же Влад быстро повзрослел и успокоился: словно авантюрные проекты, пьянки в офисах и блядки на сквотах были для него некоей обязательной программой под условным названием «лихая юность», отработав которую и отметившись в том, что он и тут не хуже прочих, стало можно, наконец, заняться по-настоящему интересным. Оно, интересное, никак не соотносилось с внешними этапами и обстоятельствами: соцфак московского РГГУ, брошенный накануне второй сессии, законченный экономический в рязанском РГУ имени Есенина, многочисленные конторы, когда-то еще с душком и под «крышей», но уже больше десяти лет как совершенно легальные и солидные, резюме, оклады, бонусы, овердрафты, клиенты, физики и юрики, байеры и сэллеры, ЕБИТ и паебалки, «послушать недвижку и корпоратив» — все это не было для него ни самоцелью, ни вообще ценностью, а лишь естественной, удобной декорацией, практически самостоятельно выстраивающейся вокруг, подстраивающейся под него. Обаятельный, контактный, сообразительный, ленивый (что есть, то есть), но неизменно тонко чувствующий, сколько и как нужно делать, чтобы оставаться на хорошем счету у шефов и партнеров, Влад всегда высоко котировался в профессиональном плане, не имел недостатка в предложениях по трудоустройству или соучастии в бизнесе, легко менял места работы, входил и выходил из дела — неизменно выигрывая если не в доходах, то в количестве свободного времени. И хотя выдающихся коммерческих талантов он ни разу не проявил, сам Смирницкий считал, что давно был бы уже большим боссом с тусклыми глазками на мясистом сурле и «майбахом» под управлением самодовольно-холуеватого личного водилы — если б сколько-нибудь к подобному стремился. Причем окружающие это его мнение в основном разделяли; потенциальный успех ими, окружающими, вообще воспринимался лучше, чем реальный, — поскольку не давал поводов для зависти.

Нет, в ста двадцати Владовых квадратах в монолит-кирпиче, машинах, сменяемых раз в четыре-пять лет, праздной жене, няне для двоих сыновей от нынешнего брака (не считая алиментов на дочку от предыдущего) человек иного социально-имущественного статуса поводы для зависти, конечно, увидел бы. Но в том-то и дело, что круг общения Смирницкого давно состоял из таких людей, кто всеми теми же благами владел, но демонстрировал их и стремился их приумножить несколько активней (не важно даже, что не всегда успешней!), к Владу же, в силу интеллигентности не любившему понтоваться, а в силу лени не рвавшемуся к карьерным высотам, относился с симпатией несколько покровительственного толка. Смирницкого считали умницей, добряком, слегка рохлей — и охотней, чем кого-либо, признавали Действительно Хорошим Человеком: охотно еще и потому, что за этой нечастой по нынешним временам характеристикой ощущалась именно что определенная несовременность Влада, а соответственно, неопасность в конкурентной борьбе.