Из колеи его вышиб этот Кирилл. Миша, естественно, не ожидал встретить в рязанском ИВС человека прямиком из Шотландии — едва ли не самой любимой своей страны, знакомой чуть не до каждого лоха и глена, каждого виски-бара на эдинбургской Роял Майл и вкусового оттенка двадцатисемилетнего Tomintoul Gentle Dram. Он, естественно, не мог удержаться, чтобы не начать его расспрашивать, — и чем больше Кирилл говорил, чем стремительней и бесконтрольней память заваливала Мишу картинками, цветами, звуками, запахами, его собственными когдатошними настроениями и мыслями (пятна вереска, делающиеся к концу августа из бледно-сиреневых ярко-лиловыми, зеленые пустоши, серые скалы, желтые участки сухой травы, россыпи грязно-белых овец, которых тут в несколько раз больше, чем людей; запах черных гнилых водорослей, густо облепивших прибрежные валуны в Сент-Эндрюсе, и запах baked potatoes, повсеместный в Эдинбурге; айсберг зимнего Бена, Бен-Невиса в абсолютно гладком зеркале горного озера; оранжевое солнце за решетчатыми фермами громадного, но далекого отсюда моста через Ферт, его блики на башенных кранах и в окнах домов вдоль Королевской Мили, в которых уже загораются огни, вычурные шпили, чернеющие на фоне золотистой дымки, ряды красных задних огней по левой стороне уходящей из-под ваших ног Princess street и мягкие, с ягодным привкусом помады губы двадцатиоднолетней жены (уже девятый день как), с которой вы стоите на Кэлтонском холме…), тем ближе становились цементные колючие стены, ядовитей — гнилой дух собственного потного тела, непригодней для дыхания — перенасыщенный углекислотой воздух, тем жутче казалась принципиальная внеположенность твоего существования тем смыслам и радостям, которыми ты его до поры оправдываешь и без которых оно вполне при необходимости обходится. При необходимости оно вообще вполне обходится без тебя — по крайней мере, без того комплекса мыслительных и душевных движений, через который только и определим ты как что-то отличное от прочих, как что-то, осознающее себя. Но, как выясняется, это — еще не ты: потому что ничего из этого может не остаться, а ты продолжишь существовать…

Хотя — что тут такого уж страшного?.. Живут ведь и на тубонаре, и под шконками, и в канализационных колодцах, и на игле, без сколь-нибудь связных мыслей и мало-мальски сложных ощущений (не говоря уж про какое-то достоинство)… Да что там! — без сложных мыслей и ощущений живет большинство тех, кого насильственно в них и не ограничивали…

«Но не я, — думал Миша, кусая губы, тиская скользкими пальцами узенькую мойку. — Я не хочу — так… Я — нет…» Однако чем дольше и настойчивей он это себе повторял, тем яснее ему становилось, что от желаний его, решений и намерений не зависит ничего. Что продукты его мышления имеют власть только в пределах этого самого мышления, а физические его действия определяются какими-то совсем другими центрами. Что хотеть и собираться провести с нажимом лезвием поперек влажного, в редких волосках локтевого сгиба он может сколько угодно — но рука его не сделает этого никогда. Что Миша Кравец, отличный от прочих и осознающий себя, — это, в общем-то, условность, тогда как инстинкты, одинаковые у всех и не требующие осмысления, безусловны и определяющи. И самый властный из всех — инстинкт выживания.

Где угодно. Как угодно. Любой ценой.

С тех пор, как он начал стучать, Миша не мог не спрашивать себя: если все-таки мне ткнут в губы вымазанное спермой полотенце, напоят из параши, отправят под нары — я и там выживу, притерплюсь, освоюсь?..

Он и раньше, в общем, знал ответ — а теперь избавился от последних сомнений.

Спрашивая себя потом: почему Смирницкий? откуда он вдруг всплыл, этот Смирницкий?! — он сам поражался работе своего подсознания.

До Влада — хрен доберешься. Влада — хрен поймаешь. Кирилл его в свое время так и не поймал…

Но даже если трезво подумать: следаку этому Смирницкого ведь тоже просто так не прижать… Смирницкий — не ты: он человек с деньгами, связями и лоерами, его так просто не закроешь и не прессанешь…

— …Кто он? — спросил важняк.

— Он в компании… консалтинговой… — по крайней мере, это было последнее, что долетало до Кирилла про Влада, — аудиторской… Как она… «Аудит-плюс»…

Лоб горячо пульсировал, наливаясь жидкой тяжестью.

— Давно его знаешь?

— С шестнадцати лет…

Ухо, казалось, должно светиться стоваттной лампочкой.

— Номер, — Шалагин достал мобилу.

Никакого Владова номера Кирилл, естественно, не знал.

— Номер!

— Не знаю…

— Чего?!

— Он сменил его… — нашелся Кирилл. — Деньги отдавать не хочет.

Шалагин фыркнул. Кирилл понял, что в это важняк поверил сразу.

— Как его?..

— Смирницкий… Владислав…

На обратном пути тоже немного поплутали, прежде чем вырулить на центральную улицу. С террасы открытого кабака принесло шашлычный дымный запах. У Шалагина зазвонил телефон, он глянул на дисплей, мимолетно скривился и, ткнув соединение, с ходу забубнил что-то многословное, оправдывающееся — тоном, которого Кирилл совершенно от него не ожидал. Это он с бабой какой-то разговаривал. Причем не оставалось сомнения, что бабу он боится… Кирилл бережно потрогал шишку на лбу. Просто шишка, без крови — но объемом, такое ощущение, в полголовы…

Прямо по курсу он снова увидел погранцов, героев дня: десяток особей в цивильном, камуфляже и топлесс нестройно пер наискось через проезжую часть, не реагируя на гудящие и тормозящие тачки — разве что кидая похабные жесты. Кто-то нечленораздельно орал, кто-то хлебал из горла, отчаянно запрокидываясь; высоченный, раздутый, как месячный труп, парнище, грозя рухнуть на каждом шаге, хватался за поощрительно отмахивающуюся телку в условной юбке.

Шалагин, на полуслове прервав телефонные оправдания, резко сбросил скорость (Кирилла мотнуло) и яростно даванул на сигнал — джип, догнав толпу, чуть в нее не врезался. ПВ, впрочем, ни ускоряться, ни разбегаться не подумали: несколько человек, наоборот, повернув головы на звук, остановились прямо у машины на пути. Следак матернулся и затормозил — метрах в полутора от ближайшего лося в зеленой тельняшке. Тотчас под злобное дудение скрежетнули за спиной чужие тормоза: ЗИЛ-«бычок» едва не впилился им в корму.

— Хули гудишь, пидорас?! — лось (плечистый, грудастый, бесшеий) шагнул вперед, бодливо нагнув башку, и с силой врезал каблуком в решетку «Монтеро». — Сука ты блядь!!!

Тут же что-то тяжело ударило в машину справа сзади. Кирилл обернулся — это «труп», сцапав-таки свою девку, захватив ей шею локтевым сгибом, свирепо, словно откусывая нос, прижался мордой к ее лицу, потерял равновесие и завалился на дверцу. Завертел головой и важняк: mobbing dicks были справа и впереди, а сдать кормой мешал «бычок».

Плечистый тем временем, своротив левое зеркало, подскочил к водительскому окну, вскочил на подножку и через опущенное стекло попытался засветить Шалагину в нос. Тот отдернулся, кулачище сотряс подголовник, а полосатый, не обратив внимания на неловкий ответный удар, споро просунулся в машину по грудь и схватил важняка за горло. Его глаза оказались в нескольких десятках сантиметров от Кирилловых — белые, даже матовые какие-то, совершенно невменяемые: бельма, — пот каплями летел с багровой бешеной рожи, сивухой зашмонило на весь салон.