Впрочем, дом, возле которого остановился Кабан, — оштукатуренный, видимо, кирпичный — смотрелся и оказался жилым: Виталь погудел, вышел из машины, толкнул квакнувшую калитку. Крикнул: «Саныч!», поднялся на крыльцо.

— Мариша, сука, бль, «ПМ», растворитель, знаешь, разводила, — пористые ноздри выдули дым, тупые пальцы коротким злым тычком всадили бычок в блюдце-пепельницу. — Че, думаешь? И мужики, бль, пили, и бабы. Несколько человек кеды двинули, так че, думаешь, остальные перестали это жбенить?.. Там половина деревни — бабки — разливает бодягу, вторая половина пьет… на родительскую, бль, пенсию…

Санычу было пятьдесят-пятьдесят с небольшим. Тугое брюхо, обтянутое камуфляжной майкой, бритая башка, тяжелая, складчатая, мелко- и колкоглазая рожа мужыка, квасящего много, уверенно, без особого риска всерьез напиться или спиться когда-нибудь: все молча, махом, с неодобрительной гримасой заглатываемое уходило без следа в какие-то поры рыхлого, безразмерного и бесформенного торса. На цепко и небрежно хватающих то граненый стакан, то пучок хрусткого лука толстых пальцах — полустершаяся партачка, по букве на палец: «УРВО» (Уральский, видимо, военный округ). «Отставной вояка или мент, — думал Кирилл, между ушами у которого зашелестело уже после пары глотков. — На деревенского не похож: на лето, небось, приезжает…»

Из трехлитровой банки «УРВО» наливал разбодяженный этиловый спирт, покупаемый, по его отрывистому признанию, им канистрами в каком-то Дурыкине по шестьдесят рублей за литр — и, видимо, еще считающийся там напитком высококлассным. Шалагин с Кабаном пили, правда, мало — так, для поддержания ритуала. А важняк и вовсе скоро уехал. У Саныча, глотавшего как бензобак, опьянение проявлялось разве что в злобности мата и нарастающем его обилии в речи. Кирилл вливал в себя бодягу механически, почти не закусывая (да и было закуси чуть) — и уже спустя небольшое время неподвижно сгорбился над столом, удерживая тяжелый лоб обеими руками, упертыми локтями в забрызганную спиртом, засыпанную крошками столешницу. Откуда-то сверху доносилось гулкое хозяйское бурчание — вроде бы все про то же Дурыкино, где его то ли знакомые, то ли родные занимались в условиях абсолютной безработицы приемом у односельчан и перепродажей цветного лома: «А у Гриши собака, на дворе, в будке. Жрет из миски, алюминиевой. Так у него каждые два-три дня эту миску прут. Сминают и ему же сдают. Он ее распрямляет, ставит собаке — и через два дня опять, бль, получает мятую…»

…Очнулся Кирилл прямо на полу, возле стола — явно там же, куда упал с табуретки. Мутило зверски, череп трещал по венечному, метопическому и всем прочим швам. Последним к памяти прилипло удивление тюремно-«колониальным» воспоминаниям хозяина, из коих следовало, что оттянул он немало, причем на особняке.

Дом подрагивал от раскатов чьего-то храпа — по хлюпанью и бульканью судя, стариковского, Санычева. Стояли белесые сумерки: вечерние или утренние, Кирилл не понял, но скоро разобрал характерное ритмичное цоканье. Осторожно повернул голову, нашел глазами на стенке электрические старомодные часы. Они, правда, не шли — но и не стояли: топтались на месте. Часовая стрелка повисла на шесть, а минутная безуспешно пыталась перескочить с без восьми на без семи — дергалась на одно деление и отскакивала обратно.

«…И деньги, и квартира, и весь геморрой. Нет, извини: он ей нашел арендодателя на год, она не выполнила обязательств — а он, получается, ни при чем? Интересно! Нет, если так, значит, это он не выполнил обязательств — не нашел нормального предложения. Ну а как! Я понимаю, что брат. Какая разница — твой, мой? Если бы он был мой брат, я то же самое говорил бы. Да! Я спокоен. Это ты кричишь, я спокоен… Сейчас упрощенка сдается один раз в год. И что, что ИП? Для сдачи дополнительных доходов ИП не обязательно. Физические лица тоже сдают декларации… Жан, извини, что-то я тебя не пойму… Я не предъявляю претензий…»

Снаружи стояла тишина — не временное отсутствие звуков, а какое-то великое дочеловеческое безмолвие. Лишь подчеркиваемое мэканьем козы или унылым размеренным собачьим брехом — по контрасту. Даже редкий-редкий лязг ведра в отдалении и скрип колонки через минуту уже казались галлюцинацией.

«…Что? А что с фиксом? Они сами нашли квартиру, а он только помогал заключить сделку найма. Не, Жан, а я что могу? Ну вот сама, блин, ей и объясни! А почему я? Нет, а что я? У меня таких денег нет. А это уже не наши проблемы! Мы им уже давали, хватит. Мы что, печатаем их? Я тебе не хамлю, я тебе говорю… Жан?.. Алло!.. Не знаю, с зоной что-то… Алло, слышишь меня?.. Алло!.. Бл-ля…»

Здесь, внутри, зудели несколько мух, а в большой комнате Шалагин приглушенно и раздраженно разговаривал по мобиле. С зоной тут случались перебои, что усиливало обычное важняцкое раздражение. Кирилл, голый по пояс, с обширными, перетекающими друг в друга лиловыми пятнами на всю грудь и живот, с руками в красных блошиных «ягодках», сидел без единой мысли, глядя то на солнечный параллелограмм на присохшей к столу древней изрезанной клеенке, то в замызганное — что на свету было особенно заметно — кухонное окно. Там просматривались почерневшие сараи, огород (худо-бедно обихаживаемый — в отличие от совсем одичавшего садика), скелет парника, баня с просевшей крышей.

Саныч на следующий после их прибытия день уехал на видавшей виды «Ниве». Кабан тоже пропал, Кирилл остался вдвоем с Шалагиным.

Помимо важняка и заехавшего как-то ненадолго хозяина, единственными людьми, что он видел за эти два дня, была пара бомжей, замеченная однажды из окна комнаты: средних (насколько это можно было определить) лет чумазики с заплывшими и потемневшими до монголоидности рожами, в перепачканных обвисших спортивных костюмах, с какими-то пакетами — стояли посредь улицы и молча смотрели на Санычево жилище. Шалагин глянул вслед за Кириллом в окно, быстро вышел на крыльцо, матерно заругался. Бомжи молча не спеша развернулись и поковыляли на неуверенных ногах, как показалось Кириллу — с осознанием своего заведомого права на все окружающее. «Лезут, сучье, в дома. Хорошо еще далеко деревня, зимой сюда не доходят…» — раздраженно прокомментировал следак, выглядящий почему-то менее уверенным, чем сучье.

Что бомжи до дома пока не добрались, видно было по обстановке: судя по ней, в иную эру, лет двадцать назад, в доме жили постоянно и по деревенским меркам не так бедно — правда, при Саныче, не отличающемся, видно, хозяйственностью, все уже отдавало свалкой. Какое он имел отношение к глядевшему с фотографий на стенах семейству (последние снимки относились, похоже, к восьмидесятым), было непонятно.

Сам дом напомнил Кириллу тот, в котором он провел два-три лета в раннем детстве, — избу прадеда по отцовской линии в деревне Жуково, чуть живой уже не одно десятилетие, но все-таки, говорят, живой до сих пор: оттуда происходили все Балдаевы, и в лучшие для деревни времена эту фамилию носила половина ее жителей. Кирилл смутно помнил огромный овраг, густое, пахучее на летнем пекле разнотравье, старый, годах в двадцатых, не позже, построенный дом без чердака, некогда с соломенной, но в семидесятых уже, конечно, шиферной крышей, с огромной русской печью — здесь, у Саныча ее не было, но в большой комнате и кухне, присмотревшись, можно было угадать когдатошнее ее расположение.