Сначала, как водится, Иван посчитал, что ему показалось. Но еле слышный голосок не унимался. «Шуликуны вернулись», – предположил дембель. Эту гипотезу пришлось отмести, ведь бесенята выдыхали огонь, а внизу было темно.

Он соскочил с печи и принялся искать, откуда исходят душещипательные призывы. Через окно в горницу проникал слабый свет луны, и в углах царил натуральный мрак. Впотьмах, понятное дело, следовало орудовать разве что на ощупь. Воронежец замер, прислушиваясь.

До ушей Ивана донесся новый писк:

– Добрый молодец!.. Эй!.. Ты же и впрямь добрый?

– Ну… да, – прошептал он.

– Я тут, за лавкою.

Отодвинув лавку, Старшой обнаружил топорно сделанную мышеловку-клетку. В ней сидел крупный грызун. Полевка – не полевка, и тушканчиком не назвать. Иван поставил маленькое узилище под прямые лунные лучи.

– Не смотри попусту, витязь, – пропищала мышь. – Выпусти сироту на волюшку вольную. Я тебе пригожусь!

– Каким это образом? – поинтересовался Емельянов, уже не особо удивляясь говорящему животному.

– Не сумлевайся, сослужу службу-то. Тварь с моими умениями завсегда кстати придется. Найдешь применение, истинно тебе обет даю. Пойду в любое дело!..

– Тпру, погоди, – прервал узницу Иван. – Ты кто такая вообще?

– Мышь, балда! Кота Баюна знаешь?

– Ну, слышал.

– Вот я – мышь Гамаюн. Он Баюн. Я Гамаюн. Сечешь? Выпускай.

– Не торопись, – проявил упорство воронежец. – Баюн вроде бы сказки сказывал. А про Гамаюнов я ничего не припоминаю.

Мышь вздохнула, дескать, ну и олух мне достался.

– Ох, богатырь. Птица была такая на заре веков. Вещая. Сидела на Мировом древе да гамаюнила, сиречь говорила. То бишь рекла, баяла, как тот же Баюн. Лясы точила. Разглагольствовала. Языком чесала. Балакала. Пургу гнала. Ерунду городила. Аки громы рокотала. Слово молвила, ручьем журчала, убедительно заявляла. Были излагала, небылицы брехала. Сказки сказывала, правду-матку резала…

Серая пленница тарахтела без умолка, и Старшой рассудил: «Легче выпустить, чем весь этот бред выслушивать». Открыл дверку пальцем, полевка выскользнула на пол. Да, вид у узницы был еще тот: сидела на задних лапках, а передними жестикулировала, что твоими ручонками, даже пальчики на человечьи походили. За спиной висели маленькие расписные гусельцы – серебряные струны. Остренькая мордашка Гамаюна выдавала в ней большую хитрюгу и умницу.

Оказавшись на свободе, мышь принялась благодарить спасителя-избавителя.

– Хватит. – Дембель поднял руки. – Теперь топай по своим делам.

Полевка замахала лапками:

– Боги с тобой! Теперь я по гроб жизни тебе обязана!

– Хорошо. Тогда я пошел спать, а ты делай что хочешь.

– Подлинно вещуешь?

– Чего? – не понял Иван. – А, ну да. Реально.

Он влез на печь, изготовился заснуть, чтобы поутру не вспомнить глупый сон с участием мыши. Не тут-то было. Гамаюн принялась наигрывать на гусельцах и пищать песню:

На околице ограда,

за околицей – луга.

Дева-горлица не рада

за павлина-мужика:

«Пойду ль, да выйду ль я да…

Пойду ль, да выпью яда…»

«Хорошо бы!» – Старшой нащупал возле трубы какой-то брусок и метнул на голос. Брякнуло-шмякнуло.

– Мог бы просто сказать, что не нравится, – обиженно произнесла мышь, но посовестилась и свернула концерт.

Пусть нас не трогают, и мы не тронем, а если тронут – мы не останемся в долгу.

Мао Цзэдун

– Ладно, Борай. Живи, не хворай, – зарифмовал Иван, глядя на развалившегося у крыльца бондаря.

Хозяин не дополз до дома сущие сантиметры. Взъерошенная пыльная голова покоилась на первой ступеньке, руки-ноги были раскиданы, из приоткрытого рта вырывался перегарный парок. «Если рядом поставить свечку, то Борай станет огнедышащим, что вчерашние шуликуны», – хмыкнул Старшой.

Сердобольный Егор проявил заботу о бочаре – подхватил его под микитки и внес безвольное тело в дом: пусть отсыпается в тепле.

Братья забрали коней из стойла, оседлали и поехали в утренней осенней дымке навстречу Тридевяцкому княжеству.

Дорога обогнула холм, и впереди показался крепкий широкий мост. Возле него стояла избушка, тракт был перегорожен бревном, висящим на пеньках-опорах. Емельяновы неспешно приблизились к примитивному шлагбауму, и из сторожки выскочили сразу трое бойцов. Чувствовалось, они спешили одеться подобающим образом: кольчуги висели криво, чуть ли не путаясь на поясах, мечи пристегнуть вояки не успели и держали их в руках, шлем был лишь на одном. Главное, что бросалось в глаза – ребята крепкие, наглые, чувствующие свою власть. Поняв, что успели, они подбоченились, сделали скучные лица, а шлемоносец презрительно сплюнул на обочину.

– Погранцы, – предположил Егор.

– Хорошо, что не гаишники, – добавил Иван.

Детина в шлеме вальяжно поднял руку:

– Тпру, не дома. Так, куда и откуда?

– Туда и оттуда, – ответил Старшой, придерживая жеребца.

Хлопцы растерянно переглянулись – невозможная, неслыханная дерзость!

– Кто вы такие? – спросил Иван, раз уж бойцы потеряли преимущество.

– Как кто? – Детина захлопал большими голубыми глазами. – Заступники рубежей тридевяцких. И судя по всему, вы, ребята, только что наказали себя на большую проездную виру, отягощенную оскорблением представителей власти.

– Сколько?

– Двадцать золотых, – подал голос один из молчавших пограничников.

– Чего?! – хором протянули Емельяновы.

– С каждого, – пробасил третий «заступничек». – Или коней отдавайте.

Старшой испытал превеликое изумление от нахальства молодых мздоимцев. А Егор уже сжал длань в кулак, но Иван придержал его руку и ненавязчиво поинтересовался у алчных часовых:

– А не много ли хотите?

– Много, много! – раздался писк позади Старшого.

Из седельной сумки выглядывала остренькая мордочка мыши Гамаюн. Емельянов-старший гневно уставился на грызуна. Мышь развела лапками, мол, я же обещала следовать за тобой и обязательно пригодиться.

– Провоз говорящего животного – еще пять золотых, – продолжал наглеть воин в шлеме. – И вообще, кто вы таковы будете? Странно одеты и смотрите сычами… Не разбойники ли?

«Вот оборотни в кольчугах!» – Иван скорчил зловещую мину и изрек, показывая на брата:

– Это Добрыня. Я – Злыня. Знаете, всегда так. Один богатырь добрый, другой злой.