Он знал, что трусливый Пимен оговорит кого-то из его советников, и был рад, что теперь возник повод избавиться от них. Прав был Малюта, ох прав!

Пимена пощадил Иоанн, но решил напоследок унизить. Вскоре Пимена, избитого, в рваных одеждах, усадили задом наперед на худую белую кобылу, для верности привязали ноги, дабы не слез.

– С сего дня, – объявлял Тулупов, исполняя наказ государев (всячески хотел выслужиться!) толпившимся опричникам, – велением государя Пимен женат на сей кобыле. Пусть жена и увозит блудного мужа в его последнее пристанище! Держи бубны! Вот так! И волынку держи! А теперь играй!

Опричники хохотали над Пименом, и он, униженный, глотал слезы, всхлипывал. Тулупов ткнул его рукояткой нагайки в лицо:

– Играй, падаль!

Дрожа, Пимен поднес волынку к губам и издал нестройный протяжный звук, от которого опричники и вовсе повалились от хохота, держась за животы. Тулупов стеганул кобылу, и она, вздрогнув, пошла, увозя Пимена, изо всех сил дувшего в волынку. Глаза его были закрыты – не мог он терпеть такого позора.

Осрамленный, он был отправлен в Никольский монастырь под Тулой, где и умер спустя год…

А царь продолжал изо дня в день присутствовать на допросах, пытках и казнях. Вот и Федора Сыркова при нем окунули в ледяную реку, а после вытащили на берег. От мороза он мгновенно покрылся инеем и посинел, стоя перед царем босым на снегу.

– Ну что, Федька? – насмешливо спросил царь. – Не видал ли ты в реке чего-нибудь?

Засмеялись опричники, наследник, скаля зубы. Улыбался и Иоанн.

– Как не видать? – с трясущейся челюстью отвечал Сырков, глядя на царя прямо и твердо. – Видал злых духов, сказали мне, что скоро за душой твоей придут…

Смех пропал, лишь Иоанн ухмыльнулся и двинул желваками. Как много проклятий выслушал он за эти дни от подвергавшихся пыткам преступников! Хотите отомстить на том свете? Господь сам рассудит!

Дьяку дорого стоили его слова – его сварили в котле на медленном огне. С упоением глядел царь, как несчастный кричит в бурлящей воде, мутнеющей и меняющей цвет. Когда сильно завоняло вареной человечиной, Сырков затих, утонув с головой в кипящем котле. Уже в тот же день опричники вывезли из его имений переполненные богатой утварью возы. Семья дьяка навсегда была лишена имущества – оно отошло казне…

Почти все новгородские дьяки и прочие приказные люди были истреблены, причем вместе с женами и детьми. Спустя несколько дней государев лагерь в Городище поднялся и черной лавой растекся по окрестностям города. Вновь наполнялись возы изымаемой из храмов и монастырей казной и утварью. Монастырское хозяйство уничтожалось огнем. Скотина и птица были вырезаны.

Иоанн со свитой объезжал разграбленные обезлюженные окрестности, и царь русский был похож на рыскавшего в поисках добычи волка, но не голодного, а вкусившего уже крови и желавшего только её. Оставив окрестности, Иоанн отправил часть войска в Нарву и вернулся в Новгород.

Жители все менее охотно выходили на улицы. Рынки были переполнены товаром, награбленным опричниками, и торговцев обязали втридорога выкупать у них всякую рухлядь. Своевольный город притих, притаился и ждал одного – дабы Иоанн со своими черными псами уехал прочь.

Иоанн в последний раз окинул город пристальным взором, советникам своим указал место на Торговой стороне, где он возжелал поставить по весне свой новый двор. Цитадель эта должна была стать оплотом его власти в вечно крамольном граде, дабы один вид ее заставлял новгородцев раз и навсегда забыть об измене и помнить – не будет больше своеволия, самостоятельной Новгородской республики, раздробленного русского государства. Отныне власть одна – это сам Иоанн, один главный город – Москва, и одно, единое государство.

Упоенный этими мыслями, Иоанн с основным войском и свитой покинул Новгород и направился в Псков. Но город был еще переполнен отрядами кромешников, которые принялись зорить перепуганных горожан.

У реки, все так же переполненной трупами, сжигали несметные горы сала, воска, льна, шкур – все то, что должны были в скором времени забрать отсюда английские купцы. Густой дым и удушливый запах гари разносился по всему городу.

Иван Андреевич Шуйский следил за тем, как опричники подкидывают кули с товарами в огонь, и когда уже сжигать было нечего, удовлетворенно кивнул и поехал вдоль улиц.

Князь был оставлен проследить за тем, как отсюда в слободу отправлялись последние возы с награбленным. И у него на глазах начиналось это кровавое бесчинство, которое он был не в силах остановить…

Он во главе конного отряда своего объезжал посады и всюду видел, как во дворах посадских снуют эти черные кафтаны, стенания, плач, мольбы и крики о помощи доносились отовсюду. Вот на глазах князя выбежавшую на дорогу молодую девку лет пятнадцати схватили за косу и оттащили обратно двое – она лишь испуганные очи свои вперила в князя, надеясь, видать, что хотя бы он спасет и не даст на поругание. Стиснул зубы, отвернулся, унял клокочущий гнев в груди. Вспоминал в такие мгновения, через какие унижения и муки ему пришлось пройти, дабы подняться по службе, вспомнил казненного отца, из-за которого все эти сложности сопровождали Ивана Андреевича всю его жизнь, вспомнил воспитателя Тимофея, на коленях вымаливающего перед государем прощения для тогда еще юного князя, вспомнил пятерых сыновей своих, коим надлежало скоро служить. И не готов он был ради чужих ему людей отказаться от чести быть первым в опричной Думе и среди воевод, не желал лишаться всего этого, поэтому на многое закрывал глаза. Замечал, как глядят неспокойно на все это его ратники и так же стыдливо отводят взор. Приказал бы князь, они бы вмиг пресекли это бесчинство. Но и они понимали – не прикажет. Одним махом государь погубит и их, и первого опричного боярина, и тот утянет за собой всех своих сыновей. Иоанн хорошо научил бояр верности за последние годы!

Ради службы и теплого места пошел он в опричнину, где стал первым боярином. И ради всего этого женил сына на дочери ненавистного ему Малюты. Но решился на это с трудом, мучился. И помнил встречу с родичем Иваном Петровичем Шуйским, когда пригласил его в дом и за столом объявил о своем решении. Иван все понял тогда и не осудил, произнес фразу, часто повторяемую его покойным отцом: «Шуйские всегда плечом к плечу были», явно намекая на то, что и находясь по разные стороны, они должны помогать друг другу. Напоследок крепко обнялись, однако было видно, что Иван Петрович недоволен решением родича. Больше они не виделись…

…Когда у одного