– Да, почему Куприянова потребовала у вашего мужа денег именно в этот день? – прокурор Костоглазов тут же послушно переиначил вопрос Мещерского.

– Я не понимаю, простите, – ответила Юлия Аркадьевна.

– Вы все отлично понимаете, – возразил Самолетов. – Больше того, дорогая, вы знаете. Он сам все сказал вам.

– Нет, то есть…

– Картина, которую вы нам здесь нарисовали, не будет правдивой и убедительной для следствия и суда без одной важной детали, – поддержал Костоглазов. – И вы, как умный человек, это, конечно, понимаете. Эта картина не будет убедительной и достоверной без объяснения – правдивого и исчерпывающего, – в чем же именно состоял предмет шантажа покойной Куприяновой. Чем она угрожала вашему мужу? Каких таких ее разоблачений он боялся?

– На этот вопрос я не стану вам отвечать.

– Тогда я снова вернусь к допросу вашего мужа.

– Но он же не убивал эту дрянь, это я, я убила ее! Вам что – доказательства нужны? Вот! Вот вам доказательство! – Юлия выхватила из кармана куртки мобильный телефон и бросила его на стол перед прокурором.

Это была старенькая «Моторола» с затертой панелью. Мещерский подумал: только такая допотопная «мобила» и могла быть у торговки ночным водочным «шланбоем».

– Я забрала это у нее из сумки там, ну, в общем, там, в магазине, после. – Юлия отвернулась. – Я не хотела, чтобы засекли наши звонки. Но о телефоне в приемной я как-то не подумала, это было такой ошибкой, господи, какая же я была дура!

Костоглазов осторожно, стараясь не прикасаться к панели, сдвинул «Моторолу» в сторону.

– Эта улика будет приобщена к уголовному делу, – сказал он. – И все же я повторяю вам: чтобы ваше признание выглядело убедительным для суда, а не представлялось ловким ходом для запутывания следствия, нам надо выяснить первопричину происшедшего. Вы утверждаете, что мотивом убийства для вас было желание прекратить шантаж со стороны Куприяновой. В чем заключался этот самый шантаж?

Юлия долго молчала. В зал с улицы доносился шум, грохот, гул. Опять где-то что-то крушили, с кем-то воевали.

– Город не успокоится, если не узнает всей правды, – подал голос Самолетов. – Они все равно вывернут нас всех наизнанку. Или прикончат.

– Я могу спросить вас, Илья, как юриста, – Юлия запнулась. – По закону сколько лет сейчас составляет срок давности?

– По какому виду преступлений?

Юлия молчала.

– Десять лет.

– А это случилось пятнадцать лет назад. Муж мне все рассказал – ну, в тот самый день, – Юлия медленно подбирала слова. – И я тогда уже подумала, что… Что прошло слишком много времени и…

– О чем вам рассказал Шубин? – тихо спросил Костоглазов.

И по его тону и виду Мещерский понял, что он, бывший когда-то другом юности Шубина, уже догадывается обо всем. Сергей и сам догадывался. Он испытывал острую жалость к этой женщине, ставшей убийцей и пытавшейся в одиночку без мужа выдержать свой главный экзамен на звание верной и преданой жены. Юлия Шубина была убийцей, как и та, за которой он гнался этой ночью. Другой и одновременно страшно похожей – до боли, до сердечного спазма, до щемящей душу тоски, от которой хотелось выть по-собачьи, задрав морду к луне. Он знал, что она скажет им, если, конечно, решится. Может быть, все они – каждый своим путем – шли к этому признанию, которого Тихий Городок ждал долгих пятнадцать лет. Именно по этой самой причине город и взорвался, желая очищения от лжи и скверны, от нечисти, очищения через разрушение, смерть и огонь. А причина крылась только в одном: все эти годы убийца был не наказан. Он избежал возмездия. И вот, возможно, запоздалое возмездие было близко, как никогда.

– Если я расскажу правду про тот… ну тот случай, по которому уже истек срок давности, вы поверите, что Куприянову убила я, а Сева в этом не виновен? – медленно, раздумчиво спросила Юлия, словно взвешивая все на невидимых весах.

– Вы знаете, я всегда верил вам, – ответил Костоглазов.

– Сева рассказал мне вот что. Он был молодой тогда, только что вернулся из армии. И ему очень нравилась одна девушка, она была нездешняя, ее дед был известный ученый, и она приезжала к нему из Москвы. Ее имя Ирма Черкасс, она сестра того молодого человека, который вот с ним, – Юлия кивнула на Мещерского, – приехал в наш город с целью организовать туристический бизнес.

– Это мы все знаем, – хмыкнул Самолетов, – мы с Ильей знаем даже то, что в тот вечер – в тот самый вечер – ваш муж был на той злосчастной танцплощадке.

– Да, он был, он сказал мне, – Юлия теперь торопилась побыстрей все выдать на-гора, чтобы уверить их. – Еще он сказал мне, что очень любил эту девушку и мечтал, что она станет его женой. Он имел в отношении ее самые серьезные намерения, а она смеялась над ним, презирала в душе. И он понял это тогда там, на танцах. И потерял над собой контроль. Он очень импульсивный, взрывной, это у него с молодости, я знаю за ним этот его недостаток. Он сейчас активно лечится. Пьет таблетки. А тогда… тогда никаких таблеток успокоительных не было и в помине. К тому же в тот вечер он был пьян… Он сказал мне, что они с Ирмой поссорились. И она бросила ему в лицо, что он для нее никогда ничего не значил, что вообще пусть оставит ее в покое и убирается, потому что он не ее круга – он просто парень из провинции, лимита, а она внучка академика и найдет себе мужа из «своих». Она бросила все это ему в лицо и ушла с танцев домой. А он… он обезумел от обиды и ревности, так он сказал мне. Он побежал за ней следом.

– Так это был… – Самолетов встал. – Севка?

– Он догнал ее на парковой аллее возле карусели. Он сказал мне, что хотел просто поговорить, объясниться, он совершенно потерял голову. Но она ничего не желала слушать, она оскорбляла его мужское достоинство. И тогда он… мне трудно рассказывать, он мой муж, но я хочу, чтобы вы поняли – он любил ее, страстно любил и мечтал о ней все годы, пока служил в армии. Наконец, он был молодой, а в молодости чувства порой неподвластны разуму, воле. Он схватил ее за руку, порвал браслет, она наотмашь хлестнула его по лицу. Тогда он, не помня себя, повалил ее на землю, разорвал платье. Она начала бить его и кусаться, царапаться, а он ударил ее несколько раз ножом – наверное, в состоянии аффекта. Когда он пришел в себя, он сразу же хотел явиться с повинной, но в городе все были уверены, что убийство совершил другой человек – Герман Либлинг, его моментально арестовали, у него была дурная репутация в городе, и все, от мала до велика, считали именно его убийцей.

– А Севка не стал всех в этом разуверять? – Самолетов покачал головой.

– Он сказал мне, что не находил себе места, что даже думал о самоубийстве. Но потом, когда дело развалилось за недоказанностью и Германа отпустили, он… в общем, Сева сказал мне, что проявил тогда трусость и постыдное малодушие. Он посчитал, что раз дело закрыли, то… Короче, он не смог признаться, он просто уехал из города, уехал учиться, поступил в институт, работал, потом налаживал свой собственный бизнес. Нет, нет, он не пытался все забыть или умалить своей вины, просто время шло – пятнадцать лет, это же так долго… Он считал, что о происшествии в парке никто ничего не знает точно, и даже свидетель, который якобы опознал сначала Германа Либлинга, а потом отказался от показаний, погиб, умер. Но однажды, когда он уже начинал свою избирательную кампанию на пост мэра этого города, к нему как к депутату на прием явилась Наталья Куприянова, с которой в молодости у него тоже были близкие отношения. Он обрадовался ей, спросил, чем может помочь по старой дружбе, а она с ходу нагло потребовала у него денег. Тогда сумма была пять тысяч долларов. Он опешил, но Куприянова сказала, что может напомнить ему кое-что из той его прошлой жизни – в частности, тот самый вечер в парке на танцплощадке. Она сказала, что страшно ревновала его тогда к Ирме Черкасс, а поэтому шпионила за ними обоими. И она видела, что именно он, а не Герман Либлинг, гнался в ту ночь за Ирмой по парковой аллее. Она сказала, что ночь была лунной и ясной и ей – главной и единственной свидетельнице произошедшего – все было прекрасно видно. И в отличие от смотрителя аттракционов она никогда бы не ошиблась в своем опознании. Она пригрозила, что если он не заплатит, то она поведает то, что ей известно, всему городу. Муж заплатил ей втайне от меня. Мне же сказал, что деньги дал взаймы товарищу на покупку иномарки. Я поверила, я верю ему всегда и во всем. А Куприянова через три месяца после его избрания явилась снова и потребовала новую отдельную квартиру. И он дал ей квартиру. Но и этого ей показалось мало. Когда она увидела в городе вернувшегося Германа Либлинга и брата Ирмы, она снова позвонила мужу, снова потребовала денег и пригрозила, что расскажет о том, что знает, им обоим. А у того и у другого был веский повод отомстить – один потерял сестру, а другого совершенно напрасно позорили, терзали на следствии, считая убийцей, маньяком.