Я слышу его хрип, жуткий сосущий звук, который он издает, когда пытается набрать воздух в легкие. Но он не сможет без аппарата.

Плыву. Хлам вокруг меня, как море. Тону в океане масок, трубок, подъемников… Всего, кроме единственного нужного.

Единственного нужного Майку. Чтобы не умереть.

Тот же жутко реалистичный кошмарный сон. Снова и снова.

Когда Майк выписался из хосписа и переехал в собственное жилье, в «Номер 1», это было прекрасно… Но меня с тех пор не покидало чувство тревоги. Так многое могло в любую минуту пойти не так. Мы оказались в другом мире, нежели тот, в котором мы жили в «Номере 34». Там он все еще ел самостоятельно то, что я ему готовил, например, яйца всмятку, и дышал без маски. Мы с помощью «почечной доски» могли транспортировать его в туалет. Он был крепче и чувствовал себя лучше.

В хосписе мы научились ухаживать за Майком, пользоваться аппаратами для дыхания и кашля и безопасно его поднимать. А еще в хосписе, если бы что-то пошло не так, через несколько секунд появился бы медицинский персонал, постоянно готовый броситься на помощь. Но в «Номере 1» мы остались с Майком одни. Не то чтобы я не был уверен, что справлюсь с оборудованием и сделаю все что могу для удобства и безопасности Майка. Нет, но был страх, что случится что-то непредвиденное, и я не справлюсь. Меня ужасала мысль, что я могу оказаться бессилен что-то сделать. Бессилен в самый критический момент, когда я буду нужен дорогому человеку. Что этот кошмарный сон может оказаться правдой.

Майк уже не мог дышать без аппарата. У нас была запасная маска и второй аппарат на случай, если первый выйдет из строя, но что, если этого недостаточно? Я жил в страхе, что случатся перебои с электричеством. Никогда не показывал этого страха. Внешне я старался демонстрировать уверенность и веселость, даже когда по десять раз за час поправлял Майку маску. Иногда в маску попадал волосок, и тогда ее надо было снять и промыть, осмотреть при ярком освещении, чтобы там не осталось и маленькой частички волоса. Я чистил маску и поспешно надевал Майку, не желая оставлять его без нее надолго. Если мне не удавалось найти волосок, это означало, что всю процедуру придется повторить. Такое могло случиться несколько раз подряд, и каждый раз, оставаясь без маски, Майк был в опасности. Каждый раз ему требовалось время, чтобы восстановить дыхание, и только после этого можно было снова снять маску. А снимать ее приходилось регулярно, не только в случае таких неожиданностей, как попавший в нее волосок. Был еще конденсат, который неизбежно скапливался в самой маске и в трубках. В случае полной чистки мы пользовались запасной маской, но, занимаясь этой чисткой на кухне, я все равно прислушивался и подгонял себя, боясь, что вдруг запасная маска выйдет из строя.

Майк жил в инвалидном кресле и практически не двигался, и, хотя у него не было пролежней или мозолей от неподвижного сидения, ему редко удавалось найти удобную позу надолго. Он съезжал вперед или заваливался набок. Силы, чтобы самому выпрямиться, у него не было, так что ему надо было помочь это сделать. Все его перемещения, кроме самых незначительных, требовали использования подъемника – специального аппарата на колесах, к которому крепились ремни. Мы держали эти ремни на инвалидном кресле, под Майком, так что надо было только приподнять их в тех пяти местах, которые крепились к рычагу подъемника. Необходимо было проверить, не зажимает ли ремень какую-то часть его тела, потому что тогда ему будет больно, и все это с большой осторожностью, чтобы не сместить аппарат для дыхания. Все, что касалось Майка, требовало высокого уровня ответственности и хорошо скоординированных действий. Собрав ремни вместе, я держал в левой руке рычаг управления подъемником и мягко упирался коленом в бедро Майка, прежде чем медленно поднять его и притянуть к себе.

Майк мог пробыть в таком «подвешенном» состоянии очень ограниченный промежуток времени, и за это время я быстро поправлял подушки на кресле, чтобы ему снова стало удобно. Чтобы посадить его назад, требовалась такая же скоординированность. Надо было слегка надавить, чтобы притянуть его к себе и влево, но при этом не задеть его больное плечо. Майк обычно немного заваливался вправо, так что я старался чуть наклонять его влево, чтобы выиграть для него немного больше времени, прежде чем ему понадобится снова подвергнуться этой процедуре.

Это надо было делать примерно раз в полчаса. Между этим поправлять аппарат для дыхания. Туалет тоже занимал долгое время. С помощью подъемника его надо было поднять сразу на стульчак. Только на то, чтобы это сделать, могло потребоваться пятнадцать минут. Все это был труд, но я никогда не испытывал жалости к себе. Только к Майку. Бедный мой дорогой братик. Для него абсолютно все превратилось в испытание.

Я не мог жаловаться. Даже не помышлял об этом. Неважно, какой стресс испытывал я, неважно, как мне было страшно, как тяжело было сохранять внешнюю веселость, это ведь не я в маске сидел на кресле и страдал от боли. Еще ему каждый день делали уколы от тромбоза глубоких вен. В хосписе у него стали опухать ноги, и его отправили на УЗИ. Я тогда не знал, как лечат тромбоз глубоких вен, но Майк знал. И он с ужасом ждал результатов обследования. У него действительно нашли тромбы, и он вернулся, убитый этой новостью. Это означало, что ему надо будет делать уколы каждый день до конца жизни.

Эти уколы делаются в живот длинной иглой. А Майк, как я уже упоминал, очень боялся уколов. Я научился делать инъекции самостоятельно и делал почти всегда сам (иногда Лаура). Я старался менять место, куда вводил иглу, потому что иначе кожа затвердевает и инъекция делается болезненней. Майк так и не привык к уколам, так и не перестал покрываться холодным потом при одной мысли о них. Ну почему именно он? Это все равно что Майк заставил бы меня держать в руках паука каждый день.

В те минуты, когда Майк сидел спокойно, удобно устроенный в кресле, и смотрел телевизор, я выходил из дома с кофе и сигаретой и наблюдал за ним через окно его гостиной. Вскоре темные кольца от моей чашки с кофе образовали на подоконнике, куда я ее обычно ставил, диаграмму Венна[40].