что никак мы не встретимся на перекрестках Москвы.

Пять минут на такси, две копеечки по автомату, но, увы…

Я ужасно жалею, не знаю, как вы…

Посидели бы, как бы попили! А как бы попели!

Но не вышло, не выйдет, поскольку по нашим часам —

слишком мы опоздали, приходится гнать на пределе.

Потому и не выйдет… Мне жаль, я не знаю, как вам…

Потому и спешу… И к тому все слова и мелодия,

что я очень спешу объясниться вам в нежной любви.

Я люблю вас, Булат! Я люблю вас, Володя!

Бог в помочь вам, друзья мои! Бог в помочь вам!

Роберт Рождественский:

– Вряд ли найдется на Земле зал, который мог бы вместить всех желающих попасть на юбилейный вечер Владимира Высоцкого сегодня, завтра, да и потом…

Высоцкий пел песни, которые были необходимы людям. Они необходимы людям и сегодня. Когда он пел, некоторые говорили – это мода, пройдет. Но вот не проходит и не пройдет, ибо он стал уже частью нашей жизни, частью нашей культуры, частью нашего огромнейшего сегодняшнего дела… Он лауреат, есть звезда Высоцкого… Я знаю, что очень скоро будет спущен на воду корабль «Владимир Высоцкий». Это очень серьезный настоящий рабочий корабль, океанский трудяга. Вот этот вечер и сотни таких же вечеров памяти Высоцкого и в Москве, и по всей нашей стране, выходят книги… Еще будут выходить пластинки – это прекрасно. И все-таки есть чувство обиды. Обидно, что жил человек, пел свои песни, и мы многие знали его, а уж слышали все. Но был он ершистым, негладким, и мы говорили: «Интересно! Очень интересно!» А потом он умер и, как обвал, – слава, статьи… Ну, в общем, обидно это… Не за сегодняшнюю славу его обидно – она заслуженна, а потому что как-то у нас получается так…

Родион Щедрин:

– Когда было начало, а начало было, я помню, как я доставал контрамарки Володе Высоцкому в Большой зал консерватории на концерты. И каждый раз просьбу подобную он сопровождал шуткой, он говорил: «Я хочу послушать одного композитора, только одного, который лучше меня, – Моцарта». Я хочу сегодня сыграть маленькую пьесу в честь Володи Высоцкого и одно свое небольшое произведение.

Андрей Вознесенский:

– Я хочу сказать для юных сердец и умов, которые здесь находятся, которые сейчас купили и не понимают, как это просто сейчас купить книгу. Даже в первый год после смерти его не называли поэтом. Его бардом называли. Поэт – это относилось для другой категории. Я прочитаю стихи, которые тогда были написаны, в 80-м году…

Не называйте его бардом.

Он был поэтом по природе.

Меньшого потеряли брата —

всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,

осталось племя в леви-страус,

от Черного и до Охотского

страна не спетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дерном

растет толпа вечноживая.

Ты так хотел, чтоб не актером —

чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково

могила вырыта вакантная.

Покрыла Гамлета таганского

землей есенинской лопата.

Дождь тушит свечи восковые…

Все, что осталось от Высоцкого,

магнитофонной расфасовкою

уносят, как бинты живые.

Ты жил, играл и пел с усмешкою,

любовь российская и рана.

Ты в черной рамке не уместишься.

Тесны тебе людские рамки.

С какой душевной перегрузкой

ты пел Хлопушу и Шекспира —

ты говорил о нашем, русском,

так, что щемило и щепило!

Писцы останутся писцами

в бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

в народном вздохе миллионном.

Еще остался от Высоцкого

судьбы неукротимый статус

и эхо страшного вопроса

«А кто остался?»

Еще хочется, чтобы мы не забывали добра, которое люди сделали Володе при жизни. Вот здесь на этой трибуне сидит Левон Боделян, профессор, который впервые – у Высоцкого было несколько реанимаций, но первую реанимацию, возвращение его к жизни в 70-м году, сделал Левон Боделян. Потом другие его спасали, но первый был он. (Вознесенский ошибается – Левон Аганесович Бадалян, детский нейрохирург, встречался профессионально с Высоцким, но к случившемуся 17 июля 1969 года отношения не имел. – В. Б.) Я написал стихи тогда. Высоцкий любил эти стихи. В то время ни одна газета, ни один журнал эти стихи не брали, и только журнал «Дружба народов», который тогда был смелее, чем остальные, эти стихи напечатал.

За упокой Высоцкого Владимира

коленопреклоненная Москва,

разгладивши битловки, заводила

его потусторонние слова.

Владимир умер в 2 часа.

И бездыханно

стояли полные глаза,

как два стакана.

А над губой росли усы

пустой утехой,

резинкой врезались трусы,

разит аптекой.

Спи, шансонье Всея Руси,

отпетый.

Ушел твой ангел в небеси

обедать.

Володька,

если горлом кровь,

Володька,

когда от умных докторов

воротит,

а баба, русый журавель,

в отлете,

орет за тридевять земель:

«Володя!»

Ты шел закатною Москвой,

как богомаз мастеровой,

чуть выпив,

шел популярней, чем Пеле,

с беспечной челкой на челе,

носил гитару на плече,

как пару нимбов.

(Один для матери – большой,

золотенький,

под ним для мальчиков – меньшой…)

Володя!..

За этот голос с хрипотцой,

дрожь сводит,

отравленная хлеб-соль

мелодий,

купил в валютке шарф цветной,

да не походишь.

Спи, русской песни крепостной, —

свободен.

О златоустом блатаре

рыдай, Россия!

Какое время на дворе —

таков мессия.

А в Склифосовке филиал

Евангелия.

И Воскрешающий сказал:

«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревя

под маскою,

врачи произвели реа —

нимацию.

Ввернули серые твои,

как в новоселье.

Сказали: «Топай. Чти ГАИ.

Пой веселее».

Вернулась снова жизнь в тебя.

И ты, отудобев,