Они заказали куриные фрикадельки, и за первой порцией «Манхэттена» Натали решилась заговорить на новую тему.

— Есть известия от Бобби?

— После парижской открытки пока ничего, а она пришла несколько недель назад. Уверена, это просто потому, что ему сейчас не до писем.

— Не в этом ли месяце, как ты сказала, он должен вернуться домой? В мае?

— Я сказала, что думаю: возможно, он вернется в мае. Возможно, это отложится до июня или июля. Все зависит от такой вещи, как система ротации; я не очень понимаю, что это такое. В любом случае это должно произойти скоро, я жду не дождусь. Только об этом думаю, день за днем. Каждый раз, когда чувствую: все, больше не выдержу на этой ужасной работе, просто закрываю глаза и говорю себе: «Скоро!»

— Ты собираешься тогда бросить работу, когда он приедет?

— Я знаю, он захочет, чтобы бросила. Ему не по душе, что мне приходится работать. Понимаешь, у него будет целый год, прежде чем он сможет поступить в колледж. А представляешь, сколько я в состоянии создать за год свободы? У меня уже достаточно отличных произведений на персональную выставку, ну или почти достаточно. Я рассказывала о своей новой замечательной идее?

— Нет, не припоминаю.

— О, это будет нечто изумительное. Во-первых, помнишь мой бюст Бобби? Тот, который тебе всегда так нравился? Который фотографировали для «Таймс»?

И, с удовольствием приложившись к коктейлю, она на мгновение перенеслась в тот давно минувший, счастливый год — время, когда создавала и доводила до совершенства одну скульптуру, которая, как она чувствовала, может составить ей имя. Ничто никогда так не радовало ее, как публикация той фотографии. Люди, которые годами не вспоминали о ней, начали звонить, желая поздравить ее и возобновить знакомство, а еще был тот памятный звонок от Джорджа. Секунду она боролась с искушением рассказать Натали об этом: «А что сделал Джордж, рассказывала я тебе? Как он позвонил и попросил у меня фотографию? Думаю, он впервые… впервые…»

Но справилась с порывом. Если она сейчас начнет об этом, то разговор уйдет в другую сторону.

— В общем, — сказала она, — я всегда считала тот бюст лучшим моим произведением. И сейчас я хочу его повторить. Создать новый «Портрет сына художника» — бюст Бобби, такого, каким он выглядит теперь, каким окажется, когда вернется домой. Мужчины. Красивого, чуткого, решительного молодого мужчины. Правда замечательно? Вообрази себе! Увидишь, это будет лучшим из всего, мною созданного. Я выставлю их вместе, рядом — мальчика и мужчину, — мое главное достижение, оправдание моей жизни в искусстве. Так не терпится взяться за работу.

Она сделала паузу и занялась фрикадельками.

Натали тоже подняла вилку.

— М-м, — сказала она, — звучит прекрасно, Алиса. Действительно прекрасно. Должно быть, чудесно иметь такой талант, как у тебя.

Но Алиса подозревала, что Натали рвется перехватить инициативу, и вежливо уступила ей трибуну. Она сосредоточилась на еде, довольная, что в бокале, стоящем у локтя, остались еще добрых две трети «Манхэттена». Если пить аккуратно, крохотными глоточками, растянув до конца еды, то он поможет ей продержаться, пока она не вернется домой, — а там, к счастью, у нее еще чуть больше полбутылки виски, ее защита от ночи.

Куриные фрикадельки, размышляла она, очень сытная вещь, если хорошенько жевать перед тем, как проглатывать; и горячее картофельное пюре тоже сытно, пускай даже оно здесь малость водянистое, и горячий, сладкий зеленый горошек. Жизнь прекрасна; Бог — у себя на небесах; Бобби скоро вернется, и еще почти две трети «Манхэттена» в бокале рядом с тарелкой.

У Натали рот не закрывался, можно не слушать: ее губы, зубы и язык были зримым воплощением сплетни, исповеди, сквернословия и ностальгии. Алиса смотрела на нее и следила, чтобы на собственном лице вовремя появлялись улыбки, печальный взгляд и прочие соответствующие выражения, и была более или менее уверена, что Натали не подозревает, что она не слушает ее.

К тому времени, как они покончили с горячим, в бокале ни капли не осталось, и Алиса чувствовала, что задержку на мороженое ей не вынести.

— Натали, давай обойдемся без десерта. В меня уже, право, больше ничего не влезет. Как ты? Я так даже о кофе думать не могу.

Единственное, о чем она могла думать по дороге домой, — это бутылка виски, которая ждала на кухонной полке.

— Поднимешься выпить, Натали? — предложила она у подъезда. — Пожалуйста. Домой еще слишком рано.

— Ну, не знаю, — колебалась Натали. — Я бы с удовольствием, но, знаешь, лучше я пойду. Спасибо за приглашение.

— Пожалуйста! — Просьба прозвучала слишком уж отчаянно, и тем не менее она должна была повторить: — Пожалуйста, Натали. Хоть на минутку!

И, с тревогой глядя в лицо подруги, она чувствовала ужас при мысли, что останется одна. Невозможно было одной подниматься по лестнице, одной входить в эту уродливую квартиру; невозможно сидеть в ней одной — или ходить, меря шагами комнату, — дожидаясь, пока не придет время ложиться.

— Нет, правда, — говорила Натали, отступая назад. — Правда, Алиса, лучше я пойду. Позвоню тебе на неделе, договорились?

Лицо Натали, уже отступившей под резкий свет фонаря, неожиданно превратилось в маску лицемерия. «Какая она некрасивая и старая, — думала Алиса, — странно, что раньше я как-то не замечала этого». Хотелось сказать: «Натали, я ни капли не люблю тебя и никогда не любила». Вместо этого она сказала:

— Ну хорошо. Доброй ночи.

Она осталась одна. Но дома была бутылка виски, верная, как лучшая подруга. Еще тяжело дыша после крутых ступенек, она крепко заперла дверь и, даже не сняв шляпки, налила себе стакан. Потом медленно разделась и влезла в старый, драный купальный халат, который успокаивал почти как виски. Теперь она была готова встретить ночь.

В начале следующего месяца, в июне, пришло письмо от Бобби с вложенным в конверт почтовым переводом на триста долларов, которые, по его словам, он заработал, торгуя сигаретами на черном рынке в Париже. Он писал, что решил демобилизоваться в Европе и переехать жить в Англию, где или подыщет работу, или поступит в английский университет — пока еще не знает какой.

В июле она получила новое письмо с английским штемпелем и без обратного адреса, с переводом на сто долларов, — как он объяснил, половиной суммы, полученной им при демобилизации. Писал, что теперь он человек штатский, что чувствует себя хорошо и скоро снова напишет ей. Желал удачи.