— Уходи.

— Джессика…

— Просто уходи, — зарычала я.

Он моргнул. Дважды. Трижды.

— Я же сказала! — закричала я. — УБИРАЙСЯ!

Его улыбка поблекла, глаза посмурнели, и сам на себя не похожий, он повернулся и ушел.

А я говорила, что его губы были мягкими и сладкими, как кусочки манго? И что я не могу остановиться и все облизываю свои губы, надеясь, что на них остался этот вкус.

А А А А А А — АХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ.

Я просто дура.

Я без предупреждения заявилась к Бриджит в девять часов утра, чтобы выложить свою душераздирающую историю. И к такому выводу я пришла.

— Почему это ты дура?

— Я крутила любовь с тем, кого ненавижу, прямо на похоронах бабушки. Я бессердечная дура.

Я упала лицом вниз на ее цветастое покрывало, обхватила руками голову, словно хотела защититься от солнечного света.

— Ты, типа, была под влиянием эмоций, — сказала Бриджит. — И не думала ни о чем.

Мои глаза были зажмурены так крепко, что я видела психоделические цветы, распускающиеся на черной изнанке век.

— Я даже не знаю его второго имени.

Бриджит не ответила.

— Ты слышишь меня? Я даже не знаю его второго имени!

Это казалось для меня очень важным.

— И что? Типа, что это значит?

— Я целовалась с ним на похоронах бабушки, — повторила я. — Мне нужно, в конце концов, знать его второе имя.

— Спроси его, когда вы увидитесь в следующий раз.

— Бриджит, ты не понимаешь!

— Чего я не понимаю?

Действительно? Чувствовала ли я себя грешной до мозга костей, потому что целовалась с кем-то на похоронах бабушки? Или мне было противно, потому что я делала это с Маркусом на похоронах бабушки? Или я чересчур критично к себе отношусь, потому что часами висела на телефоне, пытаясь объяснить Хоуп, почему он — злой гений, и это настолько сильно на меня повлияло, что поцелуй с ним меня окончательно подкосил? Или я ощущала себя по-идиотски, потому что позволила этому сладкому, изумительному мгновению длиться так долго? Или я чувствовала себя виноватой, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ ЗАСТУКАЛИ?

Когда я сказала Бетани, что мы с Маркусом разговаривали, и мне нужно было уединиться, а он помог мне справиться с горем, она заявила: «Как скажешь», несмотря на очевидность доказательств (раздражение на лице, моя помада на губах Маркуса, засос), и на этом наш разговор был окончен. Я могла лишь увязать ее спокойствие с гормональной ситуацией на девятом месяце беременности. Как бы то ни было, от этого положение не стало менее ужасающим. Единственное, что заставляло меня радоваться, это то, что узнай Глэдди про нас с Маркусом, она бы нами гордилась. Это то, чего она ждала.

Мои мысли были прерваны скрипом входной двери.

— Твоя мама? — спросила я Бриджит.

Бриджит покачала головой. Ноги в кроссовках протопали вверх по лестнице и замерли в дверном проеме, а шея Бриджит залилась краской.

— Доброе утро, mon amie!

Я не могла увязать этот голос и дом Бриджит в девять часов утра. Даже когда я увидела Пепе в дверях, я все еще не могла соединить в мозгу эти ужасающие детали — его голос и дом Бриджит.

Лицо Бриджит было краснее, чем термометр в великую сушь. Они обменялись короткими нервными взглядами, и наконец Пепе изрек:

— Посмотрите-ка, кто тут у нас? Две мои любимые принцессы!

Та легкость, с которой Пепе вошел в спальню Бриджит, наводила на мысль, что он проделывал это уже много-много раз. И эта мысль убила меня наповал. Это вовсе не несчастная любовь. Это все по-настоящему.

— Черт возьми! Вы встречаетесь!

Пепе и Бриджит обменялись сладкими улыбками.

— БРИДЖИТ! ТЫ СОЛГАЛА МНЕ!

Она отступила, подняв обе руки в знак примирения.

Я все еще не могла в это поверить. Не столько в то, что они встречаются, сколько в то, что Бриджит лгала мне. Всегда и обо всем. Бриджит НИКОГДА не лгала.

— ТЫ ЛГАЛА МНЕ!

Пепе сел рядом с ней на кровать и взял ее за руку.

— Да, — сказал он.

— Ты лгала, — сказала я уже тише.

— Мы оба лгали.

— Как долго это длится?

— С самого начала, — призналась она. — С октября.

— Дерьмо! И ты молчала с октября?!

— Мы пытались, — сказал Пепе. — Но с «Дном Пайнвилля» это не так-то легко.

— Но почему? Из-за, ха, межрасовых особенностей?

Они оба засмеялись.

— Почему же, мой кавказский друг, тебя я никогда не рассматривал как кровного врага, — Пепе улыбнулся.

— Да не во мне дело, мне-то все равно, но ты же знаешь Пайнвилль…

— Мы ничего не говорили, потому что парочка у нас получилась черно-белая, — сказала Бриджит.

— Мы молчали, потому что не хотели, чтобы об этом говорили, — добавил Пепе.

— Чтобы никто, типа, не лез в нашу жизнь.

— Чтобы никто не сплетничал.

— И Страшила не посягала на него.

— Эта девочка гуляет, и я тебя не брошу ради нее, — Пепе нежно поглаживал ее спину.

— У девочки сейчас крышу снесет, потому что прошло всего ничего, как она устала от Лена, — сказала Бриджит.

Я села на кровать, переваривая услышанное.

— Почему я никогда ничего не вижу? — спросила я больше себя саму.

— Что? — переспросили они хором.

— Я к тому, что считаю себя довольно наблюдательным человеком. Я слишком многое вижу, вот и не сплю по ночам. Но почему меня всегда шокируют люди, чье поведение казалось мне очевидным?

Это был риторический вопрос. Я и не ждала, что Бриджит и Пепе ответят, и это лишний раз доказывало мою точку зрения.

— Может быть, это потому, что ты, типа, слишком занята, думая только о себе, — предположила Бриджит.

Должна сказать, что это меня ого-го как задело.

— Чтооооо?

Бриджит вцепилась в свой хвост.

— Ты видишь людей такими, какими хочешь видеть, так, как они согласовываются с твоей точкой зрения, — пояснила она. — А для того, чтобы взглянуть на людей с другой стороны, ты слишком занята.

— Ты тоже с этим согласен? — спросила я Пепе.

Он кивнул.

— Это как с Леном, — продолжила Бриджит. — Ты так сильно парилась по поводу того, спит ли Мэнда с Маркусом, что даже не замечала, сколько внимания она уделяет твоему парню.