– Послушай, не глупи, – проворчал ей на ухо Манфред, но его голос дрожал от странного непривычного смятения, вызванного прикосновением ее шелковой щеки.

– О, Мэнни, ты уезжаешь так далеко. – Она пыталась спрятать залитое слезами лицо в ямке возле его шеи. – Ты никогда не уезжал от меня так далеко.

– Перестань, обезьянка. На тебя смотрят, – ласково упрекал он. – Поцелуй меня, и я привезу тебе подарок.

– Мне не нужен подарок. Мне нужен ты, – всхлипнула она, подняла лицо и прижалась губами к его губам. Ее рот словно растаял от собственного жара, влажный и сладкий, как спелое яблоко.

Касание длилось несколько секунд, но Манфред напряженно ощущал, что она могла бы быть в его объятиях обнаженная, и, потрясенный, ощутил вину и отвращение к себе из-за того, как предательски быстро отзывалось его тело и в крови словно вспыхнула порочность и фейерверком разорвалась в мозгу. Он грубо оттолкнул Сару, ее лицо отразило недоумение и боль: она еще тянула к нему руки, а он уже поднялся на балкон вагона и присоединился к шумной болтовне и шуткам команды.

Когда состав отходил от вокзала, Сара стояла немного в стороне от остальных девочек, а когда они повернулись и пошли по платформе, Сара задержалась, глядя вслед поезду, который, набирая скорость, мчался к далеким горам.

Наконец он скрылся за поворотом. Когда Манфред отвернулся от окна, он увидел, что Рольф Стандер смотрит на него; Рольф улыбнулся и хотел что-то сказать, но Манфред яростно и виновато бросил ему:

– Hou jou bek! Закрой рот!

Межуниверситетское первенство продолжалось десять дней, и в каждой весовой категории проводилось по пять боев. Таким образом, каждому участнику приходилось выступать через день.

Манфред в своей весовой категории получил при жеребьевке второй номер. Это означало, что он, вероятно, встретится в финальном поединке с нынешним чемпионом. Нынешним чемпионом был студент инженерного факультета, только что закончивший витватерсрандский университет. Он за свою карьеру ни разу не потерпел поражения и уже объявил о своем намерении сразу после Олимпиады, несомненным участником которой считался, перейти в профессионалы.

«Лев Калахари столкнется с самым трудным испытанием в своей стремительной, как полет метеорита, карьере. Ждет ли его такое же поражение, какое до сих пор наносил сам? Вот вопрос, который все задают себе, и если все пройдет, как ожидается, на этот вопрос нам ответит Ян Рашмор, – писал спортивный обозреватель «Панд дейли мейл». – В этой весовой категории нет никого, кто мог бы помешать Деларею и Рашмору встретиться 20 декабря. Правая рука Рашмора, сделанная из гранита и гелигнита, будет противостоять стилю действующего в бою обеими руками Деларея, и ни за какое золото, лежащее под улицами Йоханнесбурга, ваш корреспондент не пропустит этот бой».

Свои первые два боя Манфред выиграл с оскорбительной легкостью. Противники, деморализованные его репутацией, во втором раунде падали под быстрыми ударами красных перчаток, и среда у Манфреда оказалась свободной.

Он ушел из кампуса раньше, чем встали остальные, и не пошел на завтрак, чтобы успеть на центральный вокзал Йоханнесбурга, на ранний утренний поезд. Ему предстояло ехать по открытым травяным равнинам меньше часа.

Он скромно позавтракал в буфете железнодорожного вокзала Претории и пошел пешком. От нерешительности ноги были словно налиты свинцом.

Центральная тюрьма Претории – уродливое квадратное здание, внутри царит угрожающая, мрачная атмосфера. Здесь совершаются казни и содержатся приговоренные к пожизненному заключению.

Манфред прошел через вход для посетителей, поговорил с неулыбчивым человеком за стойкой и заполнил нужный бланк.

Он нерешительно замешкался перед вопросом «Кем приходитесь заключенному?», потом храбро написал «Сын».

Он протянул бланк дежурному. Тот медленно, внимательно прочел его, потом с серьезным видом бесстрастно посмотрел на Манфреда:

– За все эти годы у него не было ни одного посетителя, – сказал он.

– Я не мог прийти раньше, – ответил Манфред. Он пытался найти себе оправдание. – Были причины.

– Все так говорят. – Но тут выражение лица дежурного слегка изменилось. – Вы ведь боксер?

– Да, – кивнул Манфред и, повинуясь порыву, сделал тайный знак «ОБ». В глазах дежурного мелькнуло удивление, потом они снова опустились к бланку.

– Хорошо. Садитесь. Я позову вас, когда он будет готов, – сказал он и, прикрываясь бланком, сделал ответный знак «Оссева брандваг».

– Убей сволочного rooinek’а[151] вечером в субботу, – прошептал он и отвернулся.

Манфред удивился, но обрадовался и поразился тому, как широко раскинуло свои руки братство, собирая Volk.

Десять минут спустя дежурный провел Манфреда в камеру с зелеными стенами и забранными решеткой окнами; в помещении стоял простой стол и три стула с прямыми спинками, больше ничего. На одном из стульев сидел старик, но он был незнаком Манфреду, и юноша выжидательно осмотрелся.

Незнакомец медленно встал. Годы согнули его, кожа была морщинистая, в складках и пятнах от солнца. Волосы, редкие и грязно-белые, точно сырой хлопок, едва прикрывали череп, пятнистый, как яйцо ржанки. Худая морщинистая шея торчала из грубой миткалевой тюремной робы, как голова черепахи из панциря, глаза – бесцветные, поблекшие, с воспаленными веками – слезились; слезы, как роса, собирались на ресницах.

– Папа? – недоверчиво спросил Манфред, увидев пустой рукав, и старик молча заплакал. Плечи его ссутулились, и слезы, переливаясь через красные веки, потекли по щекам.

– Папа! – сказал Манфред. Гнев грозил задушить его. – Что с тобой сделали!

Он бросился к отцу, чтобы обнять, отворачиваясь от дежурного, пряча свою слабость и слезы. – Папа! Папа! – беспомощно повторял он, обнимая худые плечи под грубой тюремной робой; повернув голову, он умоляюще посмотрел на дежурного.

– Я не могу оставить вас одних, – понял тот и покачал головой. – Честное слово. Вопрос не только в моей работе.

– Пожалуйста, – прошептал Манфред.

– Слово брата, что не попытаетесь устроить ему побег?

– Слово брата, – ответил Манфред.

– Десять минут, – сказал дежурный. – Больше дать не могу.

Он отвернулся и закрыл за собой стальную зеленую дверь.

– Папа!

Манфред подвел дрожащего старика к стулу, усадил и склонился к нему.

Лотар Деларей ладонью вытер мокрые