Софья пробежала глазами письмо от царя. Однако ж…

На свитке пергамента Ираклий уверял в своих самых верноподданнических чувствах, прогибался, хотя и в меру, и сетовал, что предлагают ему местных красавиц, да лучше русских женщин, краше да умнее все одно нет. И ежели у государя есть сестра…

Намек был легким, едва уловимым, но был ведь.

Софья только фыркнула:

– Не по чину…

– А Дуняша? – приостановил ее брат.

Ребята переглянулись.

Евдокия?

А почему нет?

Возраст для Ираклия весьма и весьма подходящий.

Образование?

Да того Картли на карте днем с фонарем поискать, да и не найти. С кем там политику творить? Умная царица им не особенно-то и нужна. Почему бы и не Дуняша? Опять же не будет дома сидеть да яд копить. Хуже нет, чем баба без мужика. Ладно, если она свою энергию в дело пускает, а если все в истерики, как у Дуньки…

Опять же это в Европах она всего лишь сестра какого-то там русского государя. А в Картли она – сестра самого русского государя. Разница.

– Согласится?

Софья фыркнула вторично:

– Нет. Сначала она покобенится и нервы нам потреплет. А уж потом…

– Язва ты, Сонюшка.

– То есть ты признаешь, что я угадала?

– С абсолютной точностью. Предлагаю отписать Ираклию, что, ежели пожелает – пусть приезжает за невестой.

– Думаешь, он на Дуняшку и рассчитывал?

– Не на тебя же? И девчушки малы еще.

Софья шкодно улыбнулась:

– Да. Мы еще маленькие и глупенькие. Так что Дуня, и только Дуня. И побыстрее!

Алексей не возражал:

– Ты с ней поговоришь?

– С громадным удовольствием.

Царь всея Руси ласково взъерошил сестренке волосы.

– Ты-то когда в возраст войдешь?

– Я из него уже вышла.

– Чужие браки устраиваешь, а о своем не думаешь?

– Да где ж найти такого мужа, который все терпеть будет? Мои отлучки, наши совещания?..

– А дома сидеть да детей растить? Не изволишь?

Софья зашипела так, что Алексей облегченно выдохнул. Не желает, и слава богу. Что бы он сейчас без сестры делал – бог весть. Вешался бы. И все же… надо, надо подумать и об устройстве ее судьбы.

– Ладно. На казнь поедешь?

– Поеду.

Не хотелось Софье, да выбора не было. Приехавший Алексей первым делом утвердил оставленные ему смертные приговоры главных организаторов. Мелочь переловила и передавила без лишнего шума сама Софья, а вот Хованского, Долгоруковых, Полоцкого…

Этих выпотрошили, как рыб, – и собирались теперь поджарить на сковородке. Да, и в буквальном смысле тоже. Им предстояла пытка каленым железом на глазах у всех, а затем – кол. И пусть подыхают медленно и позорно.

Толпа уже собиралась с утра, шумела, словно морской прибой, волновалась…

– Едут, едут…

Алексей Алексеевич с сестрой Софьей рядом, бояре, стрельцы, казаки – небольшая процессия заняла места напротив помоста, как были, верхом.

И наконец, на Болото въехала телега. Люди, затаив дыхание, смотрели на тех, кто так и не стал ими править. После пыток, в белых рубахах, приговоренные выглядели откровенно жалко.

Ровно до той поры, как их повлекли на помост.

Там-то и очнулся старец Симеон. И пока палачи занимались Хованским…

– Проклинаю!!! Будьте вы прокляты до седьмого колена, пусть дети ваши никогда не узнают счастья, пусть претерпевают такие же муки…

Голос ввинчивался во внезапно затихшую толпу, словно дрель в стену. Все замерло, не мешая Симеону кликушествовать и пророчествовать, обещая глад, мор, болезни тем, кто пойдет…

– Молчать!

Софье понадобилось ровно две минуты – спрыгнуть с коня, кошкой взлететь на помост, чертова юбка помешала, а то бы и быстрее.

И сейчас она стояла прямо напротив старца.

– Молчи, гнида!

Одного кивка палачам хватило – скрутили, заткнули рот.

Софья развернулась к площади, на которой только начал приходить в себя ее брат. И что-то такое мелькнуло на его лице.

Нет, Алешка проклят не будет! Богом клянусь, этот груз на его плечи не ляжет…

Сверкнул холодной сталью извлеченный из ножен кинжал. Софья, на виду у всей площади, полоснула себя по ладони. Больно было – жуть. На помост закапала кровь.

– Я, Софья Алексеевна Романова, принимаю твое проклятие, старец. – Слова падали камнями. – Пусть оно падет на мою голову, но и ты услышь мой ответ. Я весь орден твой пресеку. Не бывать иезуитам не только на Руси православной, но и нигде более. Кровью своей клянусь, не я, так мои потомки, коих ты проклял, закончат это дело.

Тонкие пальцы сжались в кулак, и словно природа вступила в сговор с царевной! На помост упал алый солнечный луч. В его отблесках Софья казалась облитой кровью с ног до головы. И алое платье, и черные, с алым отблеском, волосы…

– Кровавая царевна, кровавая… про́клятая царевна, – полетело по толпе.

Софья оскалилась, поднесла кинжал ко рту и слизнула с него кровь. И жест этот вышел таким жутким, что даже палачи шарахнулись.

Никто не знал, что в душе Софья перевела дыхание. Кажется, получилось. Поверили.

Все-таки суеверий в это время хватает. Если бы она позволила Алешке и дальше раздумывать, кто знает, до чего бы договорился рясоносный гад. Вот ведь… царя травить мы желаем, а за поступки свои отвечать – комплексы начинаются? Ай-яй-яй…

Не хватало последнего эффектного жеста.

Кинжал с хрустом полетел вниз, воткнулся в доски под ногами старца.

– Когда сдохнет – забить ему этот нож в сердце вместо кола осинового и так похоронить.

Палач низко поклонился.

Софья сбежала вниз, с помощью брата вскочила на коня, сжала мимоходом руку Алексея, мол, потом все объясню. Молчи…

Она оставалась неподвижна, пока пытали Хованского, Полоцкого, Долгорукова, пока прижигали их каленым железом, пока вырывали языки. Даже не дернулась перевязать руку, с которой на землю капала кровь, пропитывала поводья, лошадь косилась, прядала ушами, но стояла ровно – казачья выучка. А уж как люди косились… Только когда приговоренные заняли свое место на колах и процессия двинулась в обратный путь, она позволила себе перевести дыхание и чуть расслабить лицо.

И уже в покоях разревелась, жалко и беспомощно упираясь кулачками в грудь брату.

– Успела, Алешка, едва успела…