подливаешь яду, — мягко запротестовал Воробьихинский. — Неужели нельзя без подковырочек? Нам бы можно и от души друг друга понять. У тебя сложности — у меня сложности, у меня план — у тебя план, у меня успех — у тебя… Мы же старые люди. К чему нам друг друга кусать, хотя бы и тишком. Не надо кусать. От нас ничего не откусишь. А и откусишь, так убедишься, что мы невкусные, не разжевать и не проглотить тем более. Не надо. Дурной это пример для молодежи. Когда ты, старый сучок, поумнеешь и исправишься? Или не дождаться мне этого светлого дня? Но пойми, не то теперь время. И стиль нужен не тот. Давай я тебя от души покритикую, никто не услышит. Согласен? О кэй! Пора тебе бросить твое бодрячество и молодечество. Время начальников-призывал прошло. Теперь надо спокойнее, вдумчивее. Не надо друг на друга бочки катить. А чтобы ты получил удовлетворение, скажу, что мальчишки наши за твой неплановый проект, за грехи в нем, наказаны. И крепко. Больше всех досталось этому заводиле и задаваке Буквареву. Даже жаль его по-отечески. Светлая у него голова, талантливый теоретик. Ну, да в его возрасте и мы с тобой не одни кубометры пересчитывали да приписывали. И мы выговора переживали. И он переживет. А для пущего воздействия препроводил я его с твоей помощью в сопки, вроде как на трудовое перевоспитание. Пусть на землю своими глазами поглядит и своими руками все исправит. Мудрое решение, по-моему.

— Он тебе письмо просил передать, — сказал Грачев, с трудом дождавшись конца речи Воробьихинского.

— Вежливый паренек. Не успел до места прибыть, а уже приветы шлет, — сладко проговорил Воробьихинский, распечатывая конверт.

Перебирая в руках листки, исписанные рукой Букварева, Воробьихинский не заботился о том, что губы его брезгливо опускаются, а брови начисто закрыли глаза.

— Чем вы соблазнили мальчика? — болезненно спросил он.

Грачев молчал, сжав рот и вдавливая и без того впалый живот сцепленными ладонями. Воробьихинский небрежно бросил листки на стол.

— Неисправимый и глупый старик! Погубишь молодого специалиста и сам полетишь за ним вверх тормашками. Он же не практик, а так, блаженно-святой, прекраснодушный мечтатель! Работяги обгложут его там за одну неделю и пришлют тебе пакет с костями! И сами разбегутся от ужаса! Но для тебя-то лучше, чтобы рабочие остались! — кричал, играя роль и гримасничая, Воробьихинский.

— Ты же отлично знаешь, что он не мальчик, — возразил Грачев, стараясь показать, что Воробьихинский уже посеял в его душе зерно сомнения насчет способностей Букварева.

— Испортишь мальчику биографию! — с хорошо выраженным ужасом кричал Воробьихинский, будто и не слышал, что ему сказали. — Он же впечатлительный, как гениальный поэт! Сопки его надолго убьют или навсегда сломают. И ты из-за этой своей авантюры не будешь спать спокойно ни одной ночи до конца дней! Если есть в тебе совесть, конечно. Я, будь моя воля, давно бы достойно и торжественно проводил тебя на пенсию. За твои красивые, эффектные, но вредные жесты, за ребяческие выходки. За то, что ты воодушевленно орешь и увлекаешь этим неустойчивых!

— Однако ты рассердился, — с усмешкой заметил Грачев.

— Я должен не сердиться, а бесноваться! Когда так бесцеремонно вмешиваются в мои дела и за ручку уводят лучших специалистов. Я считаю необходимым доложить об этом куда следует, прямо об этом тебе говорю!

— Крепко рассердился! — вслух радовался Грачев. — Оттого и запутался. То хвалишь Букварева, то клевещешь на него. А я тоже доложу куда следует о своем решении, вернее, не о своем, а о решении инженера Букварева. И уверен, что меня поймут лучше, чем тебя.

— Можешь!

— И ты можешь. Сколько раз наши конфликты разбирали? Сколько раз признавали тебя правым? Ни разу? То-то.

— Не забывай, что все твои проекты в наших руках, — сказал Воробьихинский неожиданно спокойно и даже с загадочной улыбкой.

— С чего это ты сегодня забавляешься? Неужели так годовому плану рад? — спросил Грачев, немного сбитый с толку переменой в собеседнике.

— И плану. И не только ему. Сигнальчик один из высокой инстанции имею. Пре-ева-асходный сигнальчик! — тешился и наслаждался Воробьихинский.

— С какого семафора? — недовольно спросил Грачев.

— С высо-окого! А означает он то, — уж не буду тебя, как старого друга, томить, — что меняют моему учреждению профиль. На полезные ископаемые, а не на твои грязные дороги нас ориентируют. Так что мне твои дороги и склады, и проекты на них теперь постольку поскольку! Ха-ха! — победно закончил Воробьихинский и откинулся на спинку стула с видом римского императора.

— А вот за такие слова и за такое поведение тебя надо срочно на пенсию гнать, причем нечистой метлой! — почти закричал Грачев, пораженный новостью и злорадством Воробьихинского. Глаза его загорелись злой непримиримостью.

— Не я виноват, а верхи. И разговору нашему свидетелей нет. Можешь считать, что ничего я тебе и не говорил, и с заказами больше не ходить, — хихикал Воробьихинский. — А меня гнать за что? Свой план я выполняю лучше, чем ты свой. Меня еще лет пять не отпустят, если даже буду на коленях умолять.

— Нет, свой план ты делаешь хуже моего! — убежденно заявил Грачев, которого начало потряхивать. Собеседники поглядели в глаза друг другу с давнишней откровенной враждебностью. — Мы еще к этому вернемся. Я тебе это докажу при ответственных людях, — не в силах справиться с собой, продолжал Грачев.

— Ка-анечно! Разговаривать нам придется. Сам придешь, как сегодня. И не раз. Ведь ты без нас ни шагу, — издевательски подтвердил Воробьихинский.

— Не воображай, что институт — твоя частная лавочка. Заставят тебя делать то, что надо мне, а не то, что тебе вздумается, — все еще грозился Грачев, уже порываясь уйти.

— Мы и так тебе больше всех делаем, — изо всех сил сдерживая себя, с видимым спокойствием парировал Воробьихинский.

— Вы делаете! Это ты сам устроил так, чтобы мне свинью в сопках подложить! Твой почерк! А заодно решил найти повод избить неугодных тебе работников. Тех, которые честнее тебя! — кричал Грачев.

— Ну знаешь ли! — зашипел Воробьихинский, медленно вставая.

— Знаю!

— За такие слова отвечать придется!