Скоро тропа вывела его на лесную поляну, уже по колено занесённую снегом. Смеркалось. На краю поляны капитан увидел... хижину. Возмутилось сердце: что за бесовские плутни!., он как будто весь день блуждал по этим дебрям, выбился из сил и... вернулся? Но протерев глаза и осмотревшись, Оберг понял, что это другая поляна, и деревья здесь повыше — стеной остановили ветер, и другая это хижина — похожая, да, но другая. И курился над заснеженной крышей дымок. Удивился Оберг тому обстоятельству, что звериная тропа привела его к человеческому жилью; удивился он потому, что не знал; хижина эта — была хижиной Старой Лели. И откуда было знать шведскому капитану, что звери, как и люди, ходили к знахарке со своими болями и хворями, и она помогала им, как помогала людям?.. Вот и протоптали тропу.

Можно не сомневаться, что такую же тропу протоптали бы в небе птицы, ибо и они прилетали к знахарке за исцелением, иногда за лаской и кормом; но в небесах не бывает троп.

Дымок курился из маленькой трубы и сизыми облачками цеплялся за кустики.

Рассчитывая найти здесь временный приют, спросить дорогу, капитан направился прямиком через поляну к хижине. Громко скрипел у него под ногами снег, так громко, что Старая Леля услышала его и вышла гостя встречать. Отворилась дверца, и золотистый свет огня из очага, обтёкши хозяйку, обратив её тенью, неказистой, на всех зверей похожей — перед на кошку лесную, середина на козу, а зад на змею, — пал на поляну и выхватил Оберга из тьмы.

Капитан остановился, навис над старухой и молчал, ибо всё и так было понятно — что ему нужен кров. Он достал монету из кошеля и протянул её Леле. Но та на монету и не взглянула, только кивнула и отступила в сторону, как бы приглашая войти.

— Пришёл-таки! Не потерялся. Вижу, есть у тебя ангел. Бережёный ты, солдат...

Пригнувшись под низкой притолокой, Густав Оберг протиснулся в хижину, но и здесь он распрямиться не смог, поскольку потолок был низок, и потому он сразу сел на какой-то пенёк у входа.

Старуха вошла следом.

— Хочешь разведать дорогу, — проскрипела она. — Понимаю. Но можешь спросить здесь и про будущее...

Скинув шляпу и котомку, сняв горжету и расстегнув ворот кафтана, он осмотрелся. Место, куда он попал, его немало удивило. Это было жилище колдуньи из старых преданий, из шведских сказок.

Над очагом, сложенным из простых камней, висел медный котелок, в коем булькало некое варево. Дым поднимался прямо к крыше и вытягивался наружу через довольно большую прореху. Стены, где-то составленные из жердей, а где-то грубо сплетённые из лозняка и вымазанные глиной, были увешаны пучками сушёных трав и корешков, и толстыми корневищами, и торбочками бог весть с чем (а то и дьявол весть!..), и корзинками с неким пухом или мхом, и берестяными туесками; среди этого собрания Оберг разглядел сушёные головы птиц, а также птичьи и звериные лапки, хвостики, перья, ещё бесконечное множество сушёных органов, капитан не знал, каких и чьих, — сморщенных, чёрных или бурых, больших и маленьких. А вдоль стен, как солдаты в строю, стояли бесчисленные горшочки — один другого меньше, верно, с колдовскими мазями и целебными притираниями, — и склянки, и также деревянные и жестяные коробочки. Но более всего, конечно, было в хижине у старухи трав; иные лежали по углам целыми снопами, другие — хранились небольшими вязками, а третьи, верно, самые редкие и волшебные, подумал гость, сберегались на полочках или в берестяных скрутках только пучками, а то и совсем пучочками.

Конечно, молодой шведский капитан, у которого ни лекарей, ни колдунов, ни учёных-ботаников в роду не было, не мог знать, что за травы были здесь заготовлены у старой знахарки впрок, но мы-то знаем поболее и скажем любезному читателю, что была здесь и вербена, колдовская трава, какая способствует укреплению лжи и распространению ложных слухов и является лекарством против всех болезней; и ключевик был — от колдунов и русалок; и был корень молочая, что дают от порчи злонамеренными людьми; и была ястребинка, наделяющая волшебным зрением на версту вокруг — хоть в ночь, хоть в туман; и была белена, а также родственный ей дурман, которые использовались колдунами в виде курений — производили сильные галлюцинации; и вех — волчье молоко, или цикута, растение весьма ядовитое, надо заметить, и людям много вреда могущее принести, если умеючи поколдовать с ним возле кладбища; а от волшебства ещё хранился у старухи корень чемерицы; и имелся у Лели асфоделус — для заклинания духов; и заманиха была — трава приворотная; и была разрыв-трава, что поссорит самых верных и любящих любовников, рассорит навек друзей, мать и детей сделает врагами. Ну и, понятно, без счёту висели тут и там травы простые, лекарские, совсем безобидные.

А на полке у старухи приметил капитан Оберг ветхие берестяные книги. Таких книг он не видел никогда — даже в своём университете в Уппсале, где изучал право; а там в библиотеке каких только не было книг!.. Одну из диковинных книг Старая Леля держала на коленях; как видно, она читала её перед его приходом. Оберг заглянул в книгу: там было много чего нацарапано, но не латиницей и не буквами славянскими. То, что увидел капитан, и буквицами назвать было не с руки: будто птичка малая ходила по бересте и оставила бессчётные и не вполне ровные следы лапок, несколько похожие на древние руны. Это была явно колдовская книга. Или очень древняя книга языческая — быть может, написанная самим лесным божеством...

Капитан узнал эту старуху: именно она вылечила его. Хотя он видел её в лихорадке и в бреду и прежде сомневался — существует ли она вообще или она видение кошмарное, образ, порождённый недугом, химера, коей не место в христианском мире. Впрочем, как бы страшна эта старуха ни была, лекарское ремесло она знала хорошо. И у него возникло к ней чувство благодарности и вместе с тем доверия, но то, что перед ним сидит колдунья-чернокнижница, он не сомневался и даже подумал, что где-нибудь в Севилье или Картахене она уже три раза была бы приговорена инквизицией к аутодафе, поскольку там сжигали и за меньшие вины, чем колдовство, — например, за то, что у старухи жила в доме чёрная кошка[77]. Одета колдунья была весьма бедно — в какую-то старую рубаху, в прореху которой проглядывала худая грудь с выступающими рёбрами и ключицами. И нос у неё смотрел клювом, седые космы торчали паклей, глаза были круглые, как у птицы, а шея — как шея у черепахи, которой не одна сотня лет.

Оберг отвёл глаза, пряча удивление, — неужели когда-то и она была молода?.. Как бы то ни было, он рассчитывал на её добросердечие.

Старая Леля угостила его понюшкой табаку. Странная это была понюшка — от которой он ни разу не чихнул; и табаком она вовсе не пахла. Потом она протянула ему деревянную чашку с похлёбкой и деревянную же ложку весьма грубой работы. Только тут капитан понял, что ужасно, смертельно голоден, и жадно ухватился за чашку, за ложку. Принялся черпать похлёбку, обжигаясь и наспех проглатывая варево, какое оказалось, несмотря на неприглядный вид, довольно вкусным и напоминало ему тот artsoppa, гороховый супчик, которым он порой радовал себя, ещё будучи бедным уппсальским школяром.