— Уберёг Господь! — над самым ухом у панночки молвил Криштоп, взирая на то, как вслед за Туром удаляется дружина.

А Радим, кажется, и не волновался вовсе, не пугали его чужие люди, проезжавшие мимо и заглядывавшие во двор.

— Тур там, я здесь, — затворил он окно. — Что я могу ещё сказать, любезная сестрица?

И всё-таки сомнения у Любы оставались. Не всякий ли достойный может теперь назваться Туром?.. Тур был там, но он вполне мог быть и здесь, и ещё где-то, и ещё... в четвёртом, в пятом месте... Он уже мог быть повсюду. Поднявшись высоко в своих деяниях и в молве людской, сделавшись как бы хоругвью победоносной для затравленного, ограбленного, раздетого народа, он — герой — уже себе не принадлежал. Безликий, но многоликий; тяжёлый рыцарь, но лёгкий и быстрый, как бесплотный ветер; никем не познанный, но понятный; вызывающий страх, хотя будто и добрый, и справедливый; то исчезающий, то вездесущий; всегда непобедимый, он стал волшебной силой, стал божеством... которое везде.

Но ни капельки страха перед таинственным и грозным Туром не было у нашего Винцуся. Конечно, когда Винцусь увидел его в первый раз — тогда, на ночной дороге, — он маленько струхнул, что уж тут кривить душой; однако в том была сестра виновата. Случается: один забоится, и все забоятся; заразителен страх (как, впрочем, и смех, и грусть, и уныние заразительны). Был бы Винцусь один, то даже с дороги не съехал бы. Теперь он в этом нисколько не сомневался... Вот и давеча, когда этот Тур, весь окутанный тайной, близко подъехал к имению, когда древком в ворота тяжело стучал, когда вся дворня по закуткам дрожала от страха, и даже попрятались в конуры испуганные псы, вовсе Винцусю и не было страшно. Более того, мальчик собирался ему ворота открыть...

В расстроенных чувствах вздохнул Винцусь.

...собирался открыть ему ворота, да замешкался в сарае с пистолетом; пока доставал оружие из тайника, пока под полами кафтана его прятал, уже уехал славный Тур.

А хотел Винцусь к нему в войско попроситься.

Слышал мальчик разговоры брата с сестрой о Туре, слышал разговоры отца с Криштопом, и мужики о Туре говорили с утра до вечера, слышал. Но ни разу не слышал он о том, где Тура искать, где укрывается он со своей дружиной. Не призрак же Тур, в самом деле!.. Где-то надо ему и на ночь голову преклонить, и хлеб положить, и людей разместить, и коней от непогоды спрятать, и всех накормить возле общего котла. Где-то надо отдыхать смельчаку Туру, который никому из чужих спуску не даёт. И задумал Винцусь отыскать его жилище, прийти туда и честно, по-благородному, по-шляхетски, на сердце своё юное, искреннее, желающее геройства и славы, руку положа, попроситься к нему в войско... Вот и пистолет уж у Винцуся есть! Видно, что хороший пистолет; такой и в руке у младенца — оружие грозное. Можно даже не сомневаться: примет юного героя к себе Тур.

Но это в мыслях всё так ловко и гладко у Винцуся выходило. А на деле иное. Ежели на то самое сердце — благородное, шляхетское, сердце юное, искреннее, желающее геройства и славы, — руку положить, то надо признаться себе, что тогда, на ночной дороге, увидев Тура с дружиной впервые, он совсем не маленько струхнул, речь у него даже отнялась да подкосились ноги, и сам он не заметил, как оказался в придорожных кустах, аккурат за спиной у сестрицы... Стыдно, конечно, такое вспоминать. Однако когда это было!

Винцусь наш с той поры немало возмужал.

Так, думая о Туре, целые вечера проводил Винцусь в одиночестве — в своём тайном месте в сарае. От нечего делать, за думами этими он чистил ветошкой сокровище своё — шведский пистолет. И начистил его до зеркального блеска.

Возлюбленную свою Радим называл Марийка-душа; в другой раз — Нежное женское сердце, ибо сердце её, трепетное, безмерно любящее его (и давно!), было в ней — главное, и хорошо ему, возлюбленному, блаженно было в сердце её; за красоту её девичью — Свет очей; за доброту и заботу, за притяжение и искушение — Томленье сердца; за чуткость, за любовь к ближним, за сострадание к болящим и неимущим — Марийка, добрая христианка; за красивый нежный голосок, который она присоединяла к голосам других девушек на хорах, — Ангел-птичка... Нам не назвать тут всех удивительных имён, какими нарекал Радим свою Марийку, как ни ему, ни ей всех тех имён не упомнить, поскольку велика, безгранична была любовь их, которую постигнуть — то же, что пуститься в очень дальний путь, то же, что из краёв суровых, полуночных отправиться в паломничество в Святую землю... и велико же было его воображение. Ни один мудрец не возьмётся оспорить: у того, кого любишь всем сердцем, много ласковых имён.

В доме, где жила Марийка, в доме православного священника, отца Никодима, во всех комнатах слышен был нежный дух мирры, ладана, стиракса, дух сандалового дерева, дух воскурений. Радим любил этот дух, так как для него дух названных благовоний давно соединился с образом любимой и стал как бы духом её — духом красавицы Марийки. Любимая рассказывала ему, что благовония эти привезены из очень далёкого далека, так издалека, что и не представить, — из Счастливой Аравии. Есть ли вообще такой край под небом — Счастливый, — не мог Радим сказать. Много он книг прочитал — всё больше о бедах и страданиях людских, об испытаниях, о войнах, о смерти. И вокруг себя с детских лет видел и беды, и страдания, и испытания, и теперь войну, и смерть. И весь мир был ныне в огне. Переспрашивал он с сомнением:

— Есть ли, душа Марийка, край такой под небом?..

— Есть такой край, — отвечала Марийка, завязывая ему в ладанку кусочек благовонной смолы, ладана праздничного. — Разве не должен быть под небом хоть один счастливый край?..

Так чудно, так умиротворяюще всегда пахли руки её. Радим мог вдыхать этот запах бесконечно. От сестрицы Любаши тоже всегда приятно пахло — чаще горлачовкой[72]; корни этого растения Люба клала для запаха между платьев в сундуки; иногда — калуфером, листьями которого она перекладывала бельё и платье.

А теперь от милой Марийки ещё пахло мёдом.

— Разве это не чудо необъяснимое, Радим: каждое утро кто-то оставляет хлебы у нас на крыльце. И мы не можем увидеть — кто. Мы весь хлеб раздаём голодным.

— Это правда: чудо из чудес! — соглашался Радим.

И был у него праздник на душе, такой праздник — что на коне бы промчаться быстрее ветра, и высокие костры распалить за околицей — до самых Небес взметнуть яркие искры, и пустить горящее колесо с горки — новое солнце зажечь.

— А нынешним утром оставили на крыльце мёд. Мы взяли себе только чашку, — Марийка прямо рукой черпнула мёда из чашки и дала Радиму съесть; облизнула пальчики. — Остальное раздали голодным...

И она поцеловала его, и сладок, и медвян был этот поцелуй.