— Но ведь вас люди увидят! — испугался Макрицын.

— Эх, Еврухерий Николаевич… Вы так и остались тем наивным человеком, каким я вас увидел много лет назад. Люди видят только то, что хотят видеть и что им дают видеть! Ну, начнем…

И Макрицын подчинился. Не мог не подчиниться, потому что голос Семена Моисеевича действовал на него каким-то непостижимо магическим образом.

— Спасибо, вы свободны, — сказал он добровольцу, продолжавшему, не понимая зачем, стоять на сцене.

— Отлично, Еврухерий Николаевич! — услышал Макрицын голос «полуфранцуза-полуеврея». — Потрясен вашей тактичностью. Итак, повторяйте за мной…

— Уважаемые господа, — заговорил ясновидящий, ретранслируя слова Семена Моисеевича, — в только что увиденном вами эксперименте наглядно проявилась одна из самых пагубных особенностей головного мозга человека: склонность к интерпретации. Я лично против интерпретации ничего не имею. Да и вообще в упрощенном истолковании, переводе сложного на понятный язык дурного нет. Однако в наше меркантильное время, когда духовные ценности все более вытесняются материальными, люди буквально помешались на собственности и пытаются распространить ее на совершенно неподходящие области. Как следствие, появилась чудовищная по своей абсурдности химера под названием «собственная интерпретация». А интерпретация не может быть собственностью!

Зрители слушали Еврухерия внимательно, но предположить дальнейший ход его мыслей никто не отважился: все были уверены, что произносится сей монолог не беспричинно, и готовились к «жареному». Семен же Моисеевич продолжил диктовать Макрицыну:

— Желая показать наглядно, как «собственная интерпретация» делает, образно говоря, из ананаса тыкву, я и предложил гражданину, только что стоявшему на сцене, озвучить мои мысли. Что из этого получилось, все прекрасно слышали. Чтобы вы, уважаемые зрители, убедились, насколько они были искажены, позвольте мне ознакомить вас с тем содержанием, которое на самом деле было передано гражданину.

— Не понимаю, что с ним случилось, — прошептал Восторгайло Вараниеву и Шнейдерману поочередно. — Как будто другой человек говорит!

Первый и второй человек в партии и сами были удивлены не меньше. Красноречие Еврухерия не тронуло только Велика, продолжавшего пристально рассматривать грудастую двадцатилетнюю блондинку, сидевшую слева от него через два места.

— Позволяем! — донеслось до Макрицына из зала. — Только побыстрей, а то что-то тягомотины много, а фокусов мало…

Еврухерия разозлило услышанное, но Семен Моисеевич успокоил его, заявив, что, если реагировать на каждого дурака, жизни не хватит и нервная система истощится рано. Макрицын, успокоившись, продолжил повторять фразы, произносимые «полуевреем-полуфранцузом»:

— Да, Лемин, можно сказать, вновь среди нас, господа! Почти век назад группа врачей, вынуждаемая большевиками, забальзамировала труп их главаря, и впоследствии, вопреки всем христианским канонам, он не был предан земле, а выставлен на всеобщее обозрение. Для этого в центре Москвы соорудили Мумияхран. Ученые периодически забирали покойника на профилактику, поддерживая тело в нужной кондиции. А двадцать с небольшим лет назад черный гений от науки некто Аполлон Юрьевич Ганьский за большие деньги, уплаченные капиталистом по фамилии Гнездо через лидера Коммунистической партии гражданина Вараниева Виктора Валентиновича, взялся в лабораторных условиях явить на свет второго Велимира Ильича Лемина. Если точнее сказать, сделать из мертвого первого — живого второго. Для данных целей путем подкупа сотрудника Мумияхрана был приобретен фрагмент ткани покойника, и гражданин Ганьский создал из него эмбрион, который затем был успешно подсажен коммунистке легкого поведения Хвостогривовой Жанетте Геральдовне, выносившей и родившей ребенка, которого назвали Велимиром Ильичом Леминым. Так вот, если вы, уважаемые зрители, сравните две озвученные версии, у вас не останется и тени сомнения в правоте моей позиции по поводу пресловутой «собственной интерпретации». Это все, что я хотел сказать. Спасибо за внимание! — закончил Семен Моисеевич диктовать Макрицыну.

Увлеченные зрители не обратили никакого внимания на две группы людей, поднявшихся одномоментно в разных частях зала и направившихся к выходу. С серым, каменным лицом, с глазами, полными звериной злости, впереди первой группы быстро шагал председатель Вараниев. Вторая группа двигалась медленно: Марина поддерживала Ганьского под руку.

— Господин Макрицын, — обратился к ясновидящему импозантно одетый молодой человек, аккуратно причесанный и очень бледный, — прошу прощения, но я так и не понял, что следует из всего сказанного вами? Что вы категорически против понятия «собственная интерпретация», с чем я готов поспорить, или что Лемин вновь среди нас?

Еврухерий растерялся, но Семен Моисеевич сразу подсказал ответ.

— И то, и другое! — произнес Макрицын.

Молодой человек неподдельно удивился и попросил предоставить доказательства. «Полуфранцуз-полуеврей» через ясновидящего сообщил:

— Вы немного опоздали: Лемин находился среди группы зрителей, только что покинувших зал. Впрочем, если проявить расторопность, их можно догнать. Компания сейчас в холле.

Эти слова привели зал в движение: почти все, кто не утратил способности быстро передвигаться, вскочили с мест и ринулись к выходу. Еврухерий стоял лицом к полупустому залу, совершенно не понимая, что произошло.

Третий день подряд после выступления Макрицына жизнь в доме Аполлона Юрьевича, доселе спокойная и размеренная, испытывала Марину на прочность. Ученый ушел в себя, практически ничего не ел, пил кофе, беспрерывно курил сигары, а на любое обращение жены отвечал корректно, хотя скрыть раздражение полностью ему не удавалось. Его неоднократно посещал Кемберлихин, и они о чем-то говорили за закрытыми дверями по несколько часов кряду. Федор Федорович приходил глубокой ночью, когда журналистская братия освобождала подъезд.

Из неслучайно услышанных слов Марина не смогла составить мало-мальски целостное представление о сути диалогов, хотя и была уверена, что речь шла о последствиях неожиданного откровения Макрицына и поисках оптимального плана действий. Слова «плацебо», «сотрудники», «лактоза», «фенотип», «аква дистиллята», «Вараниев», «ремиссия» доносились до слуха Марины.

Аполлон Юрьевич не исключал, что вскоре ему предстоит нелицеприятная встреча с компетентными органами, и абсолютно не был уверен в ее исходе. Шнур телефона Ганьский решительно выдернул сразу же по приходе домой после сеанса Макрицына. Однако покоя ему все равно не было: не страдавшие излишней щепетильностью сотрудники газет и журналов, радио и телевидения беспрерывно звонили и стучали в дверь в надежде взять интервью или хотя бы сфотографировать ученого. Оказалось, что в архивах редакций, домоуправлений и отделов кадров, к разочарованию прессы, не имелось ни одной фотографии Аполлона Юрьевича, и не привыкшие отступать фотокорреспонденты шли на всевозможные ухищрения. Один из них, например, нанял подъемник и оказался в люльке на уровне окна спальни ученого, но его взору предстали лишь плотные шторы. Другой предложил проживавшему этажом выше пенсионеру затопить квартиру Ганьского горячей водой, за что пообещал две тысячи долларов и полную оплату неизбежного ремонта обоих жилищ с компенсацией за испорченные вещи. Он логично предположил, что, спасаясь от кипятка, семья Ганьского выбежит на лестничную клетку, где и можно будет сделать сенсационные снимки.