Выходя к ней навстречу из‑за стола, он старался успокоиться. Что‑то не так — это он видит. Но может быть, Бланш просто устала. А если дело и в чем‑то другом, то все можно поправить. Теперь они любовники. Они не только помолвлены. Прошедшей ночью они были вместе в страсти и любви. В этом он не ошибается. А может быть, как раз ошибся?

— Доброе утро, — сказал он. Теперь его сердце стучало громко и беспокойно.

Бланш улыбнулась и произнесла:

— Доброе утро, сэр Рекс. Не уделите ли вы мне минуту вашего времени?

— У меня всегда найдется минута для тебя, — ответил он, и это было сказано не из вежливости.

Он пристально смотрел в ее глаза, но не мог разглядеть в них никаких чувств. Они стали тусклыми и были словно окутаны дымкой. Эта Бланш не была похожа на ту женщину, которой было так хорошо прошедшей ночью, которая несколько раз кричала от страсти — впервые в своей жизни. В ней не было того сияния, которое излучают влюбленные женщины.

Она жалеет о том, что было.

Разве он не знал, что, если займется с ней любовью, она потом будет жалеть об этом?

— Ты несчастна, — сказал он ей прямо. В этот момент он был отвратителен себе до тошноты.

По лицу Бланш скользнула и растаяла улыбка.

— Я поняла, что мне нужно вернуться в город.

Его широко раскрытые глаза потрясенно смотрели на нее. Он взглянул в окно башни: карета Бланш въезжала во двор. Он резко повернулся к Бланш:

— Значит, ты уезжаешь от меня.

Она снова улыбнулась. Это была искусственная улыбка — такая, которую художник старательно рисует на прекрасном лице фарфоровой куклы.

— Сэр Рекс, вы были самым любезным из всех хозяев. Я никак не ожидала от вас такого великодушия, но я, без сомнения, слишком долго навязываю вам свое общество.

Бланш бросает его. У Рекса закружилась голова. Он ухватился за костыль, но головокружение не проходило.

— Ты бросаешь меня.

На этот раз Бланш не улыбнулась, и Рекс был благодарен ей за это.

— Я не хочу быть причиной скандала. Но я немного подумала и решила, что наша помолвка была ошибкой. Мне очень жаль. Но вы сможете найти себе жену лучше меня и обязательно ее найдете.

— Убирайся вон! — крикнул он, задыхаясь.

Перед ним стояла только красивая светская женщина и говорила с ним без всяких признаков какого‑нибудь чувства. Значит, она не любила его. Значит, она еще одна светская сука‑предательница.

Она вздрогнула и сказала:

— Простите меня!

Он попытался овладеть собой, но не смог. Он чувствовал только боль, гнев и ненависть.

— К черту! Убирайся вон!

Она беззвучно ахнула. Что‑то наконец блеснуло в ее широко раскрытых глазах.

Рекс поднял свой костыль и обрушил его на ближайший к себе предмет — лампу на столе.

— Убирайся вон! — прорычал он снова.

Бланш убежала прочь.

Рекс стал падать, всей своей тяжестью ударился о стол, но сумел ухватиться за него и удержался на ногах, однако сбросил со стола все, что на нем было. Потом он схватил костыль и стал бить им по крышке стола. Только когда костыль сломался пополам, он сдался, взревел как зверь и устало опустился на пол.

Когда он услышал, что ее карета отъезжает, он все еще сидел на том же месте, ошеломленный, уткнувшись лицом в свое единственное колено.

Снова проходя по просторным, роскошно обставленным комнатам и длинным коридорам Херрингтон‑Холл, Бланш чувствовала, что поступила правильно, когда вернулась домой. Хотя почти в каждой комнате она проходила мимо кого‑то из прислуги, здесь было тихо и спокойно, а ей сейчас, как никогда, был нужен покой. Но возвращение оказалось не таким, как она ожидала. Она почему‑то думала, что, вернувшись домой, вернется и в ту жизнь, которую вела до безрассудной поездки в Лендс‑Энд. Но произошло что‑то странное: прежняя жизнь не вернулась, возникло только ее обманчивое подобие.

Дело было вот в чем. Хотя Бланш больше не стояла на смертельно опасном краю отвесной скалы, она остро чувствовала, что всего один неверный шаг может отбросить ее назад — на границу безумия. Она должна оставаться в сером тумане, плавать в нем, ничего не чувствуя, закутавшись в свою сдержанность, как в плащ. Она боялась почувствовать даже самый слабый намек на удовольствие или сожаление. Но чувства жили в ее сердце и громко кричали, требуя, чтобы она выпустила их на волю. Бланш знала это. Она прилагала огромные усилия, чтобы оставаться бесчувственной, и каким‑то образом ей это удавалось. С тех пор как она уехала из Корнуолла, прошло три дня. За это время не было ни одного приступа воспоминаний, но ей не стало от этого спокойнее. Она твердо решила, что не позволит себе сойти с ума.

Но призраки таились в каждом углу ее дома. Каждый ее шаг, каждое движение, каждое слово, которое она произносила, напоминало ей о призраках, с которыми она не хотела встречаться. Если она проходила мимо библиотеки, она видела в ней отца. Он сидел, согнувшись, за письменным столом, как часто делал при жизни. От этого воспоминания ее сердце сжималось, но ей удавалось не подпускать к себе горе. Портрет ее матери по‑прежнему висел на стене над лестницей. Стоило Бланш взглянуть на него, как она видела перед собой мать, какой та была в карете перед тем, как ее потащили на смерть. Это воспоминание тоже надо было отодвигать прочь. А в дальних уголках ее памяти таился сэр Рекс. Он тоже мог разбить броню ее спокойствия.

Теперь она выглядывала из окон своего отделанного мрамором холла. Перед крыльцом стояли в ряд восемь карет, и во всех сидели поклонники, которые дожидались, пока наступит полдень, чтобы начать визит. «Быстро же распространилась по городу новость, что я вернулась», — мрачно подумала Бланш, которая приехала домой только накануне вечером. Она привыкла к визитам. Было бы странно, если бы никто не пришел. Но должна ли она выбрать кого‑то одного из этих мужчин — кандидатом в мужья? Бланш знала, что не может сделать это после того, что пережила за последние две недели. Если бы она посмела признаться кому‑либо в каком‑то из своих чувств, она сказала бы, что ее сердце разбито. Но она не должна говорить об этом, потому что не сможет сделать такое признание спокойно и рассудочно, ничего не чувствуя. А от одного пробитого места в броне пойдет десяток трещин. Теперь у нее была ужасная тайна, и она не хотела, чтобы эта тайна когда‑нибудь открылась.

Бланш прошла через одну из трех самых больших комнат своего дома — золотой салон. Здесь она могла принять пятьдесят или шестьдесят гостей. Полы комнаты были покрыты очень светлыми обюссонскими ковриками, с высокого потолка свисали три огромные хрустальные люстры, все стулья и кушетки были окрашены в кремовые, песочные и золотые тона. Вдали на пороге появился ее дворецкий.