так, что кости хрустели. Один только Якуб стоял в стороне, смотрел на все и смеялся.

Рейвах поднялся, как на жидовской ярмарке, и все, кто только был в усадьбе, высыпали в двор посмотреть, что происходит. Выехали даже пан Станислав Богуш в своем кресле на колесах. И тут Шеля подошел к их благородию, встал напротив и спросил:

«Узнаешь ли ты меня?»

А пан Станислав в ответ покраснели, побледнели, потом снова покраснели, затряслись странно, один глаз кровью заплыл – видно, у них удар случился. И так они ничего больше не сказали, и с тех пор еле-еле пару слов произнести могут. Говорят с трудом и нескладно, не двигаются и только левой рукой едва-едва пошевелить могут.

Якуб и его головорезы ушли безнаказанно, так как все, кто мог, бросились спасать ясновельможного пана Станислава. Один Мыхайло крикнул пару мужиков и поскакал верхом за разбойниками. Он кричал им вслед, что еще доберется до Шели, пусть хоть и вторую ногу потеряет, и выражался при этом так скверно, что в таком элегантном месте лучше не повторять. А я, между прочим, кот очень чувствительный и грубостей терпеть не могу.

– С каких пор ты благородным паном сделался, котяра? – обрушился на него Викторин. Кот посмотрел на него с неприязнью.

– Странно это слышать из твоих уст.

– Говори лучше, что было дальше.

– Вообще-то, дальше ничего. Мыхайло вернулся утром. Нога была цела, но зато сам он стал седой, как лунь. Один вернулся. Остальная дворня исчезла, словно сквозь землю провалилась. Совсем как несколько лет назад, когда зимой, во время рождественских колядок бескидники вырезали дворню.

– А что с Шелей? – Викторину становилось все тревожнее.

– Что с Шелей? Об отце ты не спрашиваешь, а этим хамом интересуешься? – лицемерно удивился Черныш. – Шеля через несколько дней вернулся в Смажову, к бабе. Она у него уже третья, потому что двух он похоронил. Они живут прямо при дворе пана Никодима – оказывается, Шеля неплохой колесник. Детей у них много, но больше всего времени Якуб проводит со старшим сыном, Сташеком. Этот Сташек не настоящий Шелин сын, а пасынок, от первой бабы, Рози Ходоровой. Уродливый и без ресниц, на змею похож. Но они подошли друг другу – и тот, и другой гады. В Смажовой и окрестных деревнях все крестьяне их уважают с тех пор, как Шеля у старосты Брейнля выиграл процесс против тебя.

– Против меня? Процесс?

– Ну да. Из-за тмина.

– Какого еще тмина? Говори, кот, а то я сейчас взорвусь!

– Ну, не из-за самого тмина, а из-за налога. Не только на тмин, но и на ягоды, грибы и орехи. Того, что ты годами несправедливо собирал, чтобы угнетать крестьян.

– Я собирал?!

– Ты теперь Викторин Богуш, – холодно заметил кот. – Вот Богуш налог и собирал, хотя Кайзер запретил это еще в прошлом веке.

– Почему до сих пор никто не намекнул мне об этом?!

– А зачем, доход от этого налога мизерный, хотя для многих безземельных хамов, наверное, был он не так уж и мал. Наверное, не хотел тебе эконом этим голову заморачивать. Все знают, что ты здесь вместе с этим чудаком Дитлем минеральные воды изучаешь. Ну и Лоза не хотел более тесного знакомства с ивовым суком, особенно когда дует ветер с гор.

– Но я не об этом. Почему никто не сказал мне, что налог незаконный?

– Законный, незаконный. Каким был бы двор, если бы он все делал по закону? Даже если бы сам Кайзер отменил крепостное право, то дворам на это плевать.

– Я сейчас же Лозе напишу, чтобы он все незаконные повинности снял.

– Пиши, пиши. Можешь даже распорядиться всех крестьян освободить. Тогда все узнают, как ты перед Шелей спасовал. – Кошак принялся вылизывать зад. Вылизав все основательно и со всех сторон, он прикрыл себя хвостом и уснул.

Викторин Богуш смотрел на пламя, потрескивающее в камине. Сидел он так очень долго, и даже не заметил, когда наступил рассвет. Серо-голубой свет выхватил из темноты мебель и другие привычные и безопасные вещи. Шкаф, чешские часы с кукушкой, секретер, где он писал письма Никодиму, а на нем – груды книг, позаимствованных у Дитля, спокойных, скучных книг по геологии и минеральным водам. Черныша не было, ни в кошачьем, ни в петушином обличье, ни в каком-либо ином.

При свете дня пан Богуш решил сделать то, что обычно делают люди, когда на жизненном горизонте появляется угроза, а перемены надвигаются подобно грозовой туче – он решил ничего не делать. И очень добросовестно ничего не делал еще несколько лет.

LI. О двух пальцах

Сказывают, что в тот день солнце восхитительно светило, благоухала сирень, а в тополиных кронах пели дрозды. Был май.

Сташек собирался рубить дрова, когда к хате подъехали дворовые. Нескольких он знал, это были ребята старше его всего на пару весен, рослые и охочие до драк бездельники из Смажовой, Седлиск, Каменицы и прочих Богушевых владений. И хромой Мыхайло с ними. Управляющий на гнедом мерине попер на парня, и Сташеку пришлось отступить. Начальник дворовых некоторое время мерил юного Шелю взглядом, пережевывая табак.

– Лошадей у нас нет, – заявил Сташек так жестко, как только мог, хотя его костлявые колени стучали друг о друга.

– Отца позови, – коротко бросил Мыхайло.

– Бати нет дома. – Сташек не сводил с него своих узких, вечно опухших глаз.

Он боялся, конечно, боялся, – в прошлом году на его глазах Мыхайло насмерть забил палкой парня, недостаточно быстро собиравшегося на работу; забил холодно, без злости. Но и Якуба он тоже боялся, потому что в Якубе дремало нечто пострашнее целой дюжины мыхайл. Якуб якшался с чертями, а к тому же был его отцом. Пусть приемным, но отцом.

– Я не спрашиваю, говнюк, где твой отец. В хате он или в усрате. Я говорю, чтоб ты его позвал, – очень спокойно сказал управляющий.

– Чего ты мне сына пугаешь? – Якуб Шеля вышел из хаты, поправляя портки, – он только что закончил пользовать свою бабу. – Попробуй меня напугать.

– Пан тебя по-хорошему просит. К себе.

Якуб кинул взгляд в сторону смажовской усадьбы. В последние годы он жил под боком у Никодима Богуша как его колесник. За эту работу пан Никодим выделил Якубу для жилья один из домов, предназначенных для ближайшей к двору прислуги.

– Передай пану Никодиму, что колеса для его кареты будут самое позднее послезавтра. Смазка должна высохнуть. – Шеля кивнул подбородком в сторону мастерской.

Мыхайло долго пережевывал табак и наконец выдавил из себя:

– Не к