— Знали, господин кюре.

— Меня удивляет, почему вы не пощадили их, убедившись, что они столь упорны в своей честности.

— Я был бессердечен, господин кюре, бессердечен, говорю я вам!

И Оже разрыдался.

Священник сжалился над этой великой скорбью и, пытаясь успокоить ее, сказал:

— Это, тем не менее, грехи простительные, и ваша добрая натура преувеличивает ваши провинности.

— Но, господин кюре, вы же не все знаете, ведь я еще не закончил мой рассказ!.. Увы, преступления заставили себя ждать. Однако сейчас они объявятся.

Кюре весь обратился в слух; теперь он был готов ко всему.

— Наконец наступил момент, когда я, ничего не добившись уговорами и хитростью, — продолжал Оже, — решил взять свое силой.

Священник опять посмотрел на него с тревогой.

— Я решил похитить девушку.

— Боже мой!

— Я взял в напарники одного из моих друзей, человека сильного и решительного, который согласился схватить отца, пока я завладею девушкой… Ах, господин кюре, господин кюре! Мы напали на них…

— Устроили западню?

— Прямо на улице! Пролилась кровь!

— Кровь?!

— Нападение стоило жизни человеку…

— Произошло убийство?

— Вот в чем преступление, господин кюре; в этом страшном покушении виновен я; поскольку людское правосудие, которое до сего дня забывало про меня, может обо мне вспомнить, и поскольку я не хочу погибать на эшафоте, я решил отдать Богу мою душу, избавленную от греха тем отпущением, что вы даруете мне в обмен на мое раскаяние.

Тон Оже был столь взволнованным, его умоляющие жесты были так красноречивы, а слезы выражали такие муки совести, что почтенный кюре не мог устоять; кстати, он испытывал ужас, естественный у чистых людей, оказавшихся в обществе закоренелого преступника: кюре одновременно дрожал и от страха, и от сострадания.

— Вы убили отца? О горе, горе… — прошептал он.

— О нет, слава Богу! — воскликнул Оже, слегка успокоившись. — Нет, я не убивал.

— Значит, убил ваш друг?

— Он тоже не убивал, наоборот!

— Но все-таки, разве отец не пал жертвой западни? — настаивал кюре.

— Нет, не отец.

— Но тогда кто же? Объясните.

— Жертвой стал мой друг, господин кюре! Мой друг, которого я уговорил помочь мне в этой злосчастной попытке!

— Вот как! — с облегчением вздохнул священник, словно с плеч у него свалилась тяжелая ноша. — Вот как! Значит, это не несчастный отец был убит… Но тогда это совсем меняет дело: жизнь этого невинного человека стала бы слишком тяжким грузом в тех обвинениях, что были бы предъявлены вам на суде Господнем. Однако объясните мне, потому что я поистине не понимаю…

— Это ужасно, господин кюре! Эта девушка и ее отец предвидели мое нападение; они попросили проводить и защитить их. Мой друг получил такую тяжелую рану в схватке, что умер от нее, и в смерти этой виновен я, ибо он ввязался в это дело по моему наущению… Да, господин кюре, я убийца, я единственный настоящий убийца, заставивший несчастного вступить в борьбу, это я толкнул его на преступление!

И, сказав эти слова, Оже, сидевший на скамье священника, принялся разыгрывать сильнейшую и многозначительную пантомиму страдания.

На его горе было страшно смотреть.

Кюре был потрясен; он предчувствовал весь ужас того, что таилась в рассказе, прерванном вздохами и слезами, и сожалел о совершенном зле, но с достойными похвалы прямотой и сердечной твердостью благодарил Бога за то, что тот не допустил больше несчастий, нежели свершилось по воле его.

Оже, который легко читал мысли священника, позволил ему предаваться этим подсчетам, а сам продолжал разыгрывать полное отчаяние.

Кюре остановил его.

— Ваше горе понятно, — сказал он, — но, тем не менее, признаюсь вам, что я считаю вас менее виновным, чем того опасался.

— Неужели?! — живо спросил Оже. — Неужели вы говорите мне правду, отец мой?

— Я говорю с вами от имени Господа, сын мой, и так, как говорил бы с вами сам Господь.

— Разве это возможно? — вскричал Оже. — Неужели мне выпадет счастье и на меня в этом мире еще снизойдет милосердие?

— Бог дарует вам если и не полное прощение, то хотя бы утешение… Но мне еще остается расспросить вас.

— Увы, вы знаете все, отец мой!

— Кроме конца этой авантюры.

— Итак, после смерти моего товарища у меня сразу же раскрылись глаза: я прибежал к господину графу д'Артуа, который ждал меня, но, вместо того чтобы принять новые возможности для будущего, какие он предоставлял в мое распоряжение, порвал с ним и ушел со службы.

— Это прекрасно! Прекрасно, хотя и опасно! — простодушно одобрил его священник.

— О нет! Для человека, решившего умереть, ни в чем нет опасности, отец мой! — воскликнул Оже. — И в самом деле, что может быть хуже смерти? Позор! Так вот, самоубийство, на которое я решился, избавляет меня от позора, а данное вами отпущение грехов поможет мне мужественно стерпеть его.

— Вы знаете, — возразил священник, — что я дам вам отпущение лишь в том случае, когда сочту своим долгом дать его вам, и только в обмен на твердое обещание, святую клятву, что вы не посягнете на свою жизнь.

Оже вскрикнул, застонал и, корчась на скамье, продолжал убеждать кюре, что никогда более раскаивающийся христианин не представал перед судом священника.

Он зашел так далеко в оскорблениях, которыми осыпал себя, и ударах, которые наносил себе в грудь, что добрый священник, став серьезным и приняв позу мученика истины, решительно объявил Оже:

— Сын мой, в этом деле истинный преступник не вы.

— А кто же? — спросил Оже с невероятно искусно разыгранным изумлением.

— Вас толкнул на него граф! Граф, забыв о своей роли — ибо сильные мира сего должны печься о душах людских, — вверг вас в преступление, чтобы доставить себе лишнюю забаву! За каждый каприз великих мы, малые мира сего, расплачиваемся либо частью нашей чести, либо крохами нашего счастья: они жиреют на нашей крови и утоляют жажду нашими слезами… О Бог мой! — продолжал он, обращаясь к Господу в общепринятом в ту эпоху стиле, вкус к которому привил Руссо. — О Бог мой, неужели ты сотворил людей могущественными лишь для того, чтобы они пожирали слабых? О Бог мой, наступит ли столь долгожданный день, когда, вопреки обещаниям твоего божественного Сына, сильные станут защищать слабых?

И тут кюре умолк, поскольку, охваченный волнением присущего ему патриотизма, он не обеспокоился о том, чтобы не слишком скомпрометировать себя; ведь все-таки господин граф д'Артуа, узнай он о столь суровом отношении кюре к сильным мира сего, мог бы значительно ему навредить при распределении церковных бенефиций.