войны, рискуя жизнью, в отличие от многих своих сослуживцев и предшественников, которые сделали карьеру на крови ни в чем неповинных людей. Однако многие из этих сослуживцев или их учеников все еще присутствовали в структурах власти, в том числе в Академии наук, но в это время несколько притихли, опасаясь разоблачений. И, наконец, появились новые люди, которые в силу своей молодости не несли на себе бремени прошлого; они открывали для себя науку, и, хотя перед ними не было плеяды блестящих российских востоковедов начала XX века, память об их свершениях жила и вдохновляла.

Положение резко изменилось к середине шестидесятых. Советские войска-освободители подавили восстания в Венгрии и Чехословакии, а Берлинская стена преградила дорогу сотням тысяч немцев, пытавшихся бежать на запад. Некоторая свобода слова, почувствовавшаяся с произведениями Солженицына, была прекращена, Солженицын выслан из СССР; Иосиф Бродский, другой нобелевский лауреат, был объявлен тунеядцем и также был вынужден покинуть Россию; Пастернак, получивший Нобелевскую премию за «Доктора Живаго», был вынужден публично каяться; академик Сахаров, создатель советского термоядерного оружия, который наряду с американским физиком Паулингом заявил об особой ответственности сверхдержав, возглавил борьбу за права человека в СССР, получил Нобелевскую премию мира и содержался то под домашним арестом, то в закрытых больницах.

В отличие от лет ленинского и сталинского террора, мало кого сажали или расстреливали. В стране победившего социализма был просто перекрыт кислород, а немногих недовольных теперь отправляли не на исправление в лагеря, а на лечение в психиатрические лечебницы. Если ранее мир состоял из контрастных цветов, в основном красного и черного, через которые иногда пробивался луч надежды, то теперь все слилось в какой-то безличной и безнадежной серости. Пожарище сменилось крематорием. Зло, как раковая опухоль, приняло вялотекущие формы.

Эта гнетущая обстановка не могла не сказаться на состоянии советской науки: ростки надежды, новые начинания были смяты пятой конформизма. Институт Востоковедения АН СССР и его Арабский кабинет являются яркими тому примерами. Если ранее Крачковскому приходилось биться за то, чтобы иметь двух сотрудников, то теперь их было больше десяти и сам Арабский кабинет носил имя Крачковского. Другие кабинеты также значительно расширились: только в ленинградском отделении института работали более ста человек, из них около сорока кандидатов и с десяток докторов наук. Повсеместно создавалась видимость активной деятельности, но судите сами – В. И. Беляев, новый глава ленинградской арабистики, ставший профессором по должности, не защитил ни кандидатской, ни докторской диссертации. Недаром Крачковский именовал его «пунктатором»[26]: в течение сорока лет за ним числилась работа об арабском грамматисте ас-Сули – никто никогда так и не увидел ни строчки.

В великокняжеском дворце на набережной Невы, где теперь помещался Институт востоковедения, едва хватало столов для многочисленных сотрудников, но реальной опасности такая скученность не создавала: многие сотрудники редко подходили. Рабочий день начинался где-то в двенадцать. Оставив свои пожитки на опустевших стульях, поодиночке и группами стекались академслужащие в буфет по зову пушки в Петропавловской крепости – она била точно в полдень. Здесь, неспешно переговариваясь, они начинали свой рабочий день с плотной обеденной перекуски. Потом начинались шашечные и шахматные турниры. Сколько горящих глаз, энтузиазма, размахивания рук и покачивания голов вокруг нескольких шахматных столиков! Группы дружных коллег дают взволнованные советы по каждую сторону доски; из буфета прибывает все больше болельщиков – еле удается протиснуться между ними, проходя мимо по коридору.

По завершении матчей академсотрудники наконец возвращаются в свои кабинеты, но к своим столам они не спешат – вместо этого они сгруживаются в каком-нибудь уютном углу – начинается коллективное чаепитие. Дружба ведь и есть дружба – кто-то приносит сахар, кто-то бутерброды, а кто-то следит за чайником… В дверь постучали – это директор института – пришел справиться о ходе научных свершений, выполнении очередного научного плана. Его зовут к столу, услужливо освобождают место. «Не могу ребята, – радушно извиняется директор – сегодня на чай обещал в другой сектор…» С него берут слово, что он обязательно придет на следующей неделе. Вот что значит дружный коллектив, какое взаимопонимание…

Так настает 4 часа. «Ну, ребята, я пошла. Я завтра не приду», – прощается одна из сотрудниц. За ней по одному и группами расходятся и другие – и так до битья петропавловской пушки завтра в полдень.

Иногда сотрудников сгоняют в актовый зал – огромное дворцовое помещение, где в великокняжеские времена давали балы и журфиксы. Теперь за столом, покрытым зеленым сукном, сидят научные вожди – отягощенные властью безлико-выразительные лица из президиума Академии наук СССР или местные начальники, услужливо подвигающие стулья и бумаги для «головных». Народ попроще – рядовые сотрудники – соревнуются за места, наиболее удаленные от президиума, где можно спокойно вздремнуть, поболтать с приятелями или просто уткнуться в газету в десятый раз разгадывая один и тот же кроссворд.

«Товарищи, сколько можно приглашать – передние ряды совершенно пусты – пожалуйста, передвигайтесь вперед, ведь вы ничего не услышите…» Потревоженные в своем робком послеобеденном сне сотрудники растерянно переглядываются – кому выпадет честь пересаживаться вперед? Больше всех не везет представителям научной общественности, которых периодически сажают в президиум. Их ноги в сморщенных ботинках тоскливо колышутся из-под неровно повешенного зеленого сукна головного стола, головы то и дело склоняются в приступах отягощающей дремоты. Взбодренные локтем соседа они то и дело бросают бодрые взгляды своих мутных глаз на более удачливых коллег в зале.

…Я не член партии, а кроме того, я известен как закоснелый противник коллективизма. Мне нечего терять, и мне не нужны академические почести. Так хорошо работать в тишине опустевшего кабинета! Нужно побольше успеть до второго чаепития, когда несмолкающий гомон моих коллег будет вновь врезаться в голову, рассеивать столь необходимое сосредоточие. Если я заткну уши, это может, пожалуй, перелить чашу их терпения…

Мой взгляд падает на противоположную стену нашего дворца, за облупившейся краской все еще угадывается совершенство первоначальных форм. Луч света рассекает нашу запруженную фолиантами комнату, пылинки кружатся в причудливом танце, то гоняются друг за другом, то застывают в причудливых сочетаниях. Напротив входа – портрет моего учителя, академика Крачковского. Пронзительный взгляд добрых, но требовательных глаз. Как бы чувствовал он себя сейчас, когда арабистика распинается под его именем, когда надругательство над наукой осуществляется с благословения его памяти? Мне вспоминается глава о великом инквизиторе из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского: явившийся в средневековой Испании Христос предается в руки священной инквизиции, его вторично распинают. Да, Крачковский вряд ли выжил бы в современной обстановке…

Медленно открывается дверь, и входит одна из сотрудниц нашего кабинета, склоняется за своим столом и что-то невнятно бормочет, разговаривает сама с собой. Я уже давно привык к ее странным монологам, но сегодня она