впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин, 11 мая 1826 года».

«Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова» (Пушкин – П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года).

«Пушкин, после свидания со мной, говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно» (А. Х. Бенкендорф – Николаю I 12 июля 1827 года).

Донесения А. Х. Бенкендорфу от М. Я. фон Фока в октябре 1827 года: «Пушкин ведет себя весьма благоразумно в отношении политическом».

«Недавно был литературный обед, где шампанское и венгерское вино пробудили во всех искренность… Пушкин сказал: «Меня должно прозвать или Николаем, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, – свободу: виват!»

Когда-то в Кишиневе, Одессе юный поэт «любил сравнивать себя с Овидием, любил, когда хвалили его сочинения и прочитывали ему из них стих-два» (И. П. Липранди). А в конце двадцатых годов… «Пушкин соображал свое обхождение не с личностью человека, а с положением его в свете и потому-то признавал своим собратом самого ничтожного барича и оскорблялся, когда в обществе встречали его как писателя, а не как аристократа […]. Увлекшись в вихрь светской жизни, которую всегда любил он, Пушкин почти стыдился звания писателя».

Пушкинское стихотворение 1828 года:

Друзьям

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждою, трудами.

О нет, хоть юность в нем кипит,

Но не жесток в нем дух державный:

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

Текла в изгнанье жизнь моя,

Влачил я с милыми разлуку,

Но он мне царственную руку

Подал – и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою,

И я ль, в сердечном умиленье,

Его хвалой не воспою?

[…………………………………………..]

Сам Николай Первый начертал после прочтения этих строк: «Это можно распространять, но нельзя печатать».

Картину похвального поведения «нового Пушкина» дополняют его доверительные письма шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу:

«Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение – легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому обязан всем, для кого я готов пожертвовать своим существованием» (Пушкин, 10 ноября 1829 года).

«Если же сей поры я не подвергся какой-нибудь немилости, то я этим обязан не сознанию своих прав, своей обязанности, а единственно вашему личному благоволению» (Пушкин, 24 марта 1830 года).

Литератор Н. А. Мельгунов писал собрату по занятиям С. П. Шевыреву 21 декабря 1831 года: «Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который вместо того чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин».

«Упавшей литературной репутацией была в середине 30-х годов репутация Пушкина» (В. Каверин, «Барон Брамбеус: история Осипа Сенковского»).

«Не ревность мучила Пушкина, а до глубины души пораженное самолюбие», – писал П. П. Вяземский, сын давних друзей поэта П. А. и В. Ф. Вяземских.

«Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой Вревской [= Евпраксией Николаевной Вульф, тригорской знакомой. – Т. Ш.] в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. […] Она напомнила ему о детях его. – «Ничего, – раздражительно отвечал он, – император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство»» (М. И. Семевский со слов баронессы Е. Н. Вревской).

В. Г. Белинский: «Творчество Пушкина 30-х годов – закат блестящего таланта».

[Предсмертные слова Пушкина, обращенные к Жуковскому: ] «Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России» (В. А. Жуковский – С. Л. Пушкину).

«1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочерям по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступлении в службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.» (записка Николая I о милостях семье Пушкина).

«Пушкин и Жуковский – соавторы гимна «Боже, царя храни»» (энциклопедия Брокгауза – Эфрона).

«Ты царь: живи один», «Ты сам свой высший суд» – говорит Пушкин в стихотворении 1830 года «Поэту».

⁂

Воспоминания сына друзей Павла Вяземского о том, как его, 16-летнего подростка, Пушкин уже незадолго до своей смерти «наставлял по Баркову»:

«В 1836 г., осенью, я как-то ехал с Каменного острова в коляске с А. С. Пушкиным. На Троицком мосту мы встретились с одним незнакомым господином, с которым Пушкин дружески раскланялся. Я спросил имя господина.

– Барков, – отвечал Пушкин и, заметив, что имя это мне вовсе неизвестно, с видимым удивлением сказал мне:

– Вы не знаете стихов однофамильца Баркова и собираетесь вступить в университет? Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе… Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова…»

Какова бы была судьба Баркова и Пушкина в современной России?

Славяногорские предвечерья

Когда поезд останавливается на украинской станции Славяногорск, первое, что замечаешь, выйдя на перрон, – цветы. Не те срезанные, неприметно и мучительно умирающие букеты и венки у памятников и в руках у прелестных дам, а жизнерадостные цветы в ухоженных клумбах. Древние арабы, похоронив соплеменника, привязывали у могилы принадлежавшую ему лошадь. Лишенная пищи, она умирала, у месте погребения человека потом находили ее кости. Такой образ возникает, когда видишь высохшие стебли, оставшиеся от поминальных приношений, – но печальные сравнения уходят, когда перед тобой самое незамысловатое проявление длящейся, не разрушаемой