как-то особенно взволнована. Через несколько дней она вообще перестала приходить на работу. Позвонили ее родственники, сообщили, что она покончила с собой.

Другой сотрудник института, которого впоследствии перевели в Москву, возбужденно рассказывает, как на него напали бандиты на набережной Фонтанки, вырвали портфель с его научными трактатами – плодом последних пяти или десяти лет – и выбросили его в реку. Напрасно пыталась милиция найти преступников и выловить бесценный груз – все пропало бесследно. «Ну, у Вас, конечно же, остались черновики, мы дадим вам время наверстать упущенное». – «Вы знаете, к сожалению, ничего не осталось – все было в портфеле…»

Я вновь смотрю на портрет Крачковского. Да, Игнатий Юлианович был вдохновителем для многих, но не призывами, а примером своей жизни, честностью, научной индивидуальностью.

…Все великое создали одиночки – учась у прошлого, осмысливая настоящее. Одиночество – высшее состояние человека, в котором его мыслительная способность достигает предельного развития и выражения. Именно в одиночестве разум имеет возможность создавать произведения вечные.

…Ремесленник в науке, искусстве осознанно лепит второстепенное, полагая, что создает первостепенное, так как, по его мнению, он достиг вершин мастерства. Художник бессознательно, по вдохновению, творит первостепенное, полагая, что создает второстепенное, в силу чего постоянно стремится к совершенству.

…Говорят, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Увы, он ошибается больше всех. Ибо все в теле устроено ради работы, и то, что не работает, отмирает. Поэтому худшая из работ лучше приятнейшего из видов безделья. Свобода человека – это, прежде всего, свобода его мысли. Когда в науке воздвигаются культы, а сомнения подвергаются преследованию, то это уже не наука, а религия.

Вечная драма интеллекта…

Нет! Почему?

Потому что смертные созидают бессмертное. Хрупкие люди вздымают в небо этажи вечного здания науки, и это делает вечными их самих.

Созидать можно, лишь сомневаясь в предшествующем. «Сомневаюсь – значит мыслю, мыслю – значит существую», – сказал Декарт.

Созидать можно, лишь не боясь ниспровергнуть. Для ученого нет ничего святого, кроме истины. Не истина существует, поскольку ее высказывают авторитеты, а авторитеты существуют лишь в той мере, в какой они высказывают истину.

Следовательно, ученый по самой своей природе революционер. Другим он быть не может, ибо прогресс знаний рождается непрерывной революцией в теории и практике. И, будучи революционером, он, чтобы всю жизнь оставаться движущей силой своей идеи, должен быть целеустремленным, самоотверженным и скромным бессребреником. Такие люди бессмертны.

…Там, где часто рассуждают о последовательности, правде и справедливости, они обычно отсутствуют. В державах, основанных на лжи и насилии, ничто так не бесправно, как право. Ибо главная забота внутренне слабого государства – подавление личности.

Что касается интеллигенции, то она во все века стяжала особую ненависть, или, по крайней мере, подозрительность господствующих слоев. Это нетрудно объяснить, если видеть в исходном латинском «интеллегенс» – «сведущий» – первоначальное «интер легенс» – «читающий между (строк)». Такой человек опасен, ибо он сразу разоблачает казенную ложь, может раскрыть верноподданным глаза на истинное положение дел. Поэтому власть предержащие теснят интеллигенцию, устанавливают за ней надзор и создают свою, придворную, «интеллигенцию» – тогда это слово указывает уже не на высокий ум, а на род занятий. «Интеллигенты», которых вывели в государственных питомниках, обязаны всеми средствами утверждать государственную ложь, растлевать человеческое сознание, выдавая ложь за единственную и непогрешимую истину.

«Государственный служащий» (так именовал каждого сотрудника секретарь нашего института) может уйти на пенсию. Ученый – никогда. Он продолжает жить вечно, даже после своей телесной смерти. Ибо его мысли служат человечеству. Творящая душа ученого рождает в столетиях все новые мысли и от этого он не стареет, а облекается постоянной молодостью.

«Если Вы не сможете убедить Ваших коллег…» – наступал на меня директор института. Оставаться здесь было невыносимо для меня. 25 октября 1979 года я простился со своим рабочим столом и ушел. Стук, стук, шаги свели меня на первый этаж, вывели на Дворцовую набережную и через Мошков переулок к Мойке. Дальше, дальше, прочь.

Барков и Пушкин

Отныне я был свободен от обязанности участвовать в ученых заседаниях. Кроме того, я более не был стеснен академической план-картой, где мне указывалось, чем я должен заниматься и сколько авторских листов я должен произвести. Это позволило мне значительно расширить круг моих исследований. Меня все больше влекли общие вопросы истории, языкознания и культуры, где я надеялся прийти к новым выводам на основе моих предыдущих, более специальных, исследований, а также общих жизненных размышлений последних нескольких десятков лет. Как и раньше, я с головой уходил в работу, но иногда горечь не отпускала: что будет дальше, кому нужна моя борьба, мои работы? Куда идет Россия? В эти минуты я невольно обращался к поэзии. Поэзия – в стихах, других искусствах и самой прозе – облагораживает нас. Она прививает нашим сердцам искренность и сострадание, великодушие и скромность, терпение и признательность, мечту и любовь к прекрасному – все то, без чего мы не были бы людьми. Академическое воспитание учит наукам, строго разложенному по ячейкам областей знания опыту предков. Это мир формальной логики, апофеозом которой является римское: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир».

Можно изучить много наук и не постичь их. Постижение дано лишь тем, кому открылся внутренний смысл человеческих знаний, их поэзия. Такие уже не смогут оставаться учеными ремесленниками, они станут художниками науки. Можно написать сотни блестящих страниц, свидетельствующих о большой осведомленности автора в существе и литературе предмета. Но блеск его книги будет мертвым, если, написанная одним лишь холодным, трезвым умом, без участия слушающего мир сердца, она никого не взволнует, а станет достоянием справочных отделов ведомственных библиотек.

Сердце – обитель поэзии, вместилище мук и страстей ученого. Поэзия – крылья науки. Без них самому утонченному шедевру научной мысли не войти в душу народа, а ведь идея становится силой лишь тогда, когда через сердце овладевает умами. В этом разница между образованностью и воспитанностью.

⁂

Наше знание напоминает сцену с направленными на нее одиночными лучами прожекторов: пятна света, полумрак, тьма. Одни явления, даты, люди удостаиваются исключительного внимания: о них говорят и пишут, выискивая мельчайшие подробности; о других вспоминают случайно, о третьих – никогда. Но ведь все взаимосвязано, и в истории, как и на сцене, нельзя понять одно, не видя другого.

Меня всегда особенно интересовал Пушкин: его «Подражания Корану», наконец, его знаменитое высказывание о том, что «мавры внушили европейской поэзии исступление и страстность любви», представляют большой интерес для востоковеда, однако меня Пушкин волновал в первую очередь на эмоциональном уровне. Эта изящность стиха, чувство и интеллект… Чем больше я читал его стихов, тем больше он меня интересовал как человек. Пушкин велик, но