жизни. Цветы в клумбах славяногорского вокзала просты и естественны, как здоровое дыхание, такое целомудренное благоухание, что не отойти, а отойдешь – будешь то и дело оглядываться на них. Бывают же чудеса, все-таки бывают.

…Тихий городок на Северском Донце. Еще жарко, в громадном лесу на берегу Донца манят к себе крохотные песчаные пляжики, крутые тропки от воды к высоким дубам и кустарникам. Сколько солнца, влаги, свежести, звенящего покоя! Солнце клонится к закату, жар спадает, небо становиться прозрачным, на него ложится легкий розово-желтый отсвет близкого вечера.

Напротив пляжей, на другом берегу Северского Донца, вершину меловой горы венчает монастырь. О нем напоминают осыпавшиеся стены, которые теперь обнимает густая одичалая поросль. К монастырю от берега, извиваясь, круто в гору идет широкая мощеная камнем дорога, потом она переходит в каменистую тропу. Она почти всегда пустует, здесь можно было полностью предаваться мыслям, не рискуя, что их прервут. Лес в этом глухом углу обрывается, начинаются поля, открываются дали, пронизанные лучами заходящего солнца, они зовут сойти с мощения, с твердого надежного камня и идти, безостановочно идти по тихой полусонной земле, по вымытой дождем тропинке ко всему новому, радостно удивляясь многоликости природы.

С холма, где я стою, виднеется внизу над горой серебристая полоса Донца. С вечернего неба к стихавшей земле нисходит розовый свет зари, на берегу реки можно было видеть, как он вплетается в серебро воды. Розовый свет. Подумалось о том, что особенно радуется ему тот, кто вступает в неотвратный вечер своей жизни, когда неистребимо хочется продлить свой день на земле, продлить себя. Но солнце заходит, поколение завершает свой путь, его последних представителей разъединяет крутоплечая молодежь. Я карабкаюсь в гору, так легко, словно это я в детстве брожу по горным тропинкам своей Шемахи.

…Завтра – отъезд, надо возвращаться к работе. Я в последний раз оглядываю дальнюю реку, в которой играли закатные умирающие лучи, потом взгляд скользит по каменистой тропе, холмам и деревьям, обступившим глухую, куда-то уходящую дорогу. Все они, как друзья, приникали ко мне в те дни, которые довелось провести рядом с ними, от них шли ко мне покой и свежесть. Еще раз оглядеть все эти дали и ближние места, еще раз…

…Высшее состояние ученого – это одиночество, в смысле единства со своим замыслом, своей душой, но это не значит одиночество человеческое. Любовь, самое светлое и сильное из человеческих чувств, наполняет жизнь смыслом; ученому она дает вдохновение. К сожалению, лавры редко распространяются на спутниц ученых, однако без их любви, преданности, заботы многих открытий никогда бы не случилось. Русские женщины по особому героичны – в своей жертвенности, в своей душевной теплоте.

Часто виню себя за недостаточность внимания, которое я должен бы был уделить тем, кто делился со мною своей жизнью. Будучи погруженным в научные замыслы, так легко отстраниться от сферы простых человеческих чувств, за завесой «проблем высшего порядка» не увидеть значимость того, что стало обыденным.

Ира Серебрякова… Прогулки по аллеям Летнего сада, юношеская пылкость чувств; предложение о браке из дальнего сибирского лагеря, а через несколько месяцев ты, растерзанная в бомбежке ленинградского госпиталя. Мир казался потерянным, научные помыслы более не согревали, не наполняли жизнь смыслом. В это время безысходности в далеком сибирском Тайшете я познакомился с Таисией Будылиной. Она поддержала меня в трудное время, дала мне новый смысл и новые силы. В 1945 у нас родился сын, которого мы назвали Иосифом – в честь моего брата. Однако совсем недолго нам суждено было быть вместе: в 1947 меня взяли вновь, почти на десять лет, и Таисия с сыном остались на попечении моего брата, в горной Шемахе. Когда я окончательно вернулся из лагерей, нам наконец удалось воссоединится в Ленинграде, но годы, проведенные врозь, сделали свое дело.

Будучи вырванным из научной деятельности на десятилетия, я всеми силами старался наверстать упущенное, не имея возможности оказать достаточно внимания моей семье. С другой стороны, для Таисии и Иосифа Ленинград с его шумной и быстрой жизнью был чужд. Таисия, которая кроме того страдала от ленинградского климата, вскоре переехала на юг, а Иосиф, который вырос в основном без меня, продолжал свою жизнь самостоятельно. По окончании Театрального института он увлекся Пушкиным, стал все больше времени проводить в Пушкинских горах, где впоследствии стал директором Тригорского заповедника.

25 августа 1971 года пришла телеграмма о смерти Таисии. Вспомнилось, как, утопая в апрельском снегу, я нес нашего маленького сына из родильного дома, а усталая Тася держалась за мою руку… Как она прятала тетради с моими стихами и научными записями от возможных обысков, как трудно ей было ухаживать за нашим ребенком в гвардейском эшелоне.

С Галиной Сумчинской мы познакомились на трамвайной остановке. В течение месяцев я наблюдал ее милое лицо, склонившееся над книгой, и в конце концов решился представиться. Я не ошибся.

Галя приехала в Ленинград с Украины, где ее отец пытался затеряться в толпе донбасских рабочих от возможных преследований: он был офицером царской армии, дворянином. Его брат перебрался в Польшу, однако Иосиф Сумчинский, отец Гали, не мог себе представить жизнь за пределами России. В 1930-е годы он пытался слиться с пролетарским окружением, но в нем то и дело узнавали человека других взглядов и другого происхождения – выдавала офицерская выправка. В одну из ноябрьских ночей постучали, последовал обыск; быстрое прощание. Его последними словами было «Что будет с вами?» – позади оставались жена и дочь, без крова, без средств к существованию. Впоследствии его, как и меня, полностью реабилитировали. Стало известно, что следствие было недолгим: его расстреляли через месяц – в тюрьме не хватало места для новых заключенных. Галя и ее мать начали скитаться по разным углам; они не только остались без достатка, но по устоявшейся практике после ареста отца могли взять и мать, а дочь отправить в детский дом. Началась война, наступил голод, подобный тому, который уже был на Украине в период коллективизации; советские войска, уходя, подорвали дороги, склады с продовольствием, мосты, шахты. Пришли немцы. Галя и ее мать зарабатывали стиркой, иногда Галя, еще совсем ребенок, отправлялась в далекие деревни менять вещи – то немногое, что осталось, – на еду. А она мечтала совсем о другом – еще когда был жив отец, ее стали учить петь, на прослушивании в Киеве говорили о большом будущем… После войны – в Ленинград, небольшая комнатушка вдвоем с матерью, работа на вредном химическом производстве. По иронии судьбы Галя работала в том же здании – на территории Александро-Невской лавры, где ранее помещалась пересыльная тюрьма, я когда-то провел там