– Именно это, мадам, я и собирался сделать.

Жермена старалась вывести меня из-под удара. Я чувствовал, что она из последних сил пыталась сохранить хладнокровие, и мое присутствие ее раздражало. Я понятия не имел, как она будет выпутываться из создавшейся ситуации. Ведь за всю свою жизнь она ни разу не прикасалась к скальпелю. Что она задумала? А если раненый умрет? Ее колкий взгляд выталкивал меня из комнаты, ей любой ценой хотелось, чтобы я оказался как можно дальше от этой гостиной. Глаза Жермены передавали мне какое-то сообщение, которого я никак не мог расшифровать. Она боялась за меня, это было вполне очевидно, и прикрывала меня собой, чтобы спасти мою жизнь. Позже Жермена признается, что воскресила бы даже покойника, лишь бы я не пострадал.

– Идите на кухню и подкрепитесь. Мне будет легче, если вы не будете маячить у меня за спиной.

Желлул только кивнул в знак согласия. Я отвел его на кухню, он открыл холодильник, вытащил из него тарелку с вареной картошкой, сыр, несколько ломтиков бекона, фрукты, бутылку молока и поставил все это на стол – рядом с автоматом.

– А ломтика хлеба не найдется?

– Справа от тебя. В шкафчике для провизии.

Он схватил увесистый багет, впился в него зубами и откинулся на стуле. Ел Желлул с удивительной жадностью, без разбора запихивая в рот то фрукт, то ломоть сыра, то картофелину, то кусок бекона.

– Подыхаю с голоду, – сказал он, звучно рыгнув. – У тебя все прекрасно, да?.. Война тебя не касается. Пока другие за тебя надрывают пупок, отдавая себя без остатка партизанскому движению, ты по-прежнему живешь припеваючи… Когда ты решишь, к какому лагерю примкнуть? Ведь рано или поздно, а выбирать все равно придется…

– Я не люблю войну.

– Вопрос не в том, любишь ты ее или ненавидишь. Наш народ восстал. Ему до смерти надоело терпеть и молчать. Конечно, ты, сидя на двух стульях, можешь маневрировать сколько угодно, постоянно принимая ту сторону, которая в данный момент тебя больше устраивает.

Он вытащил из кармана складной ножик и отхватил себе кусок сыра.

– С Андре видишься?

– В последнее время редко.

– Мне говорили, что он вместе с отцом поставил под ружье ополченцев.

– Так оно и есть.

– Я сгораю от желания встретиться с ним лицом к лицу… Надеюсь, ему известно, что я бежал?

– Этого я не знаю.

– А что говорили о моем побеге в Рио-Саладо?

– Я не в курсе.

– Это было настоящее чудо. Мне отрубили голову, а она взяла и отросла. Ты веришь в судьбу, Жонас?

– У меня такое чувство, что никакой судьбы нет.

– А вот я верю. Только представь себе, когда меня везли в тюрьму Орлеансвилля, у фургона для перевозки заключенных лопнула шина, и он ткнулся носом в канаву. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в кустах. Я встал и пошел. Догонять меня никто не стал. Я даже больно себя ущипнул, желая убедиться, что это не сон. Скажи, разве это не знак свыше?

Он оттолкнул от себя тарелки и пошел взглянуть, как идут дела в гостиной, специально «забыв» на столе автомат.

– Ему здорово досталось, но он парень крепкий. Выкарабкается. Обязан выкарабкаться!.. В противном случае… – Не закончив фразу, он смерил меня взглядом и заговорил уже другим тоном: – Я верю в лучшее. Когда мы покончили с жандармами, я стал ломать голову, что делать дальше, ведь у меня на руках был раненый командир. Вдруг в голове всплыло твое имя. Клянусь, я его явственно услышал. И даже обернулся, но за спиной никого не было. Я больше не пытался что-либо понять. Мы двое суток шли по лесам. При нашем приближении даже псы и те умолкали. Разве это не удивительно? – Притворно вялым жестом он отодвинул автомат. – Я бессчетное количество раз попадал в самые разные переделки. Но не получил ни единой царапины. И со временем стал фаталистом. Час мой пробьет только тогда, когда решит Бог. Я не боюсь ни людей, ни грома небесного… А ты, чего боишься ты? Революция разгорается. Мы выигрываем по всем фронтам, в том числе и во внешней политике, народ нас поддерживает, международное общественное мнение тоже на нашей стороне. Чего же ты ждешь, чтобы к нам присоединиться?

– Ты нас убьешь?

– Я не убийца, Жонас, а борец за правое дело. Ради родины я готов пожертвовать жизнью. А что можешь предложить ей ты?

– Моя мать очень плохо разбирается в хирургии.

– Я тоже, но кто-то же должен этим заняться. Знаешь, кто этот капитан? Си Рашид, «неуловимый Си Рашид», о котором трубят все газеты. На своем веку я видел много вояк, но ни у кого из них не было такой харизмы. Нередко нас загоняли в угол, как последних крыс. Но в последний момент, будто по мановению волшебной палочки, появлялся он и, щелкнув пальцами, вытаскивал нас из очередной передряги. Таких, как он, больше нет. Я не хочу, чтобы он умер. В нем нуждается Революция.

– Пусть так, но, если дело примет скверный оборот, что ты с нами сделаешь?

– Мерзавец! Ты только и думаешь, как спасти свою шкуру. Война, которая каждый день забирает сотни жизней, тебя не касается. Не был бы я твой должник, пристрелил бы как собаку… Слушай, может, ты объяснишь, почему у меня не получается называть тебя Юнесом?

Он не кричал и не стучал кулаком по столу, а выражал свою досаду лишь тихими словами, слетавшими с губ. Желлул слишком устал, чтобы разоряться. В то же время его презрение ко мне не поддавалось никакому измерению и вызывало в моей душе такую же ярость, которую я ощутил, когда от меня отвернулся Жан-Кристоф.

Медбрат постучал в дверь и вошел. С мокрым от пота лицом.

– У нее все получилось.

– Вот и слава богу, – равнодушно бросил Желлул. Затем повернулся ко мне, развел руками и сказал: – Вот видишь? Даже судьба и та с нами заодно.

Он велел своему товарищу не спускать с меня глаз и торопливо пошел взглянуть, как там раненый. Медбрат спросил меня, есть ли в доме что-нибудь поесть. Я кивнул на холодильник и шкафчик для хранения провизии. Он попросил меня отойти к окну и не предпринимать попыток ему навредить. Это был невысокий, тщедушный паренек, почти что подросток, с румяной физиономией и пробивающимся над верхней губой пушком. Он был облачен в старый вязаный свитер, слишком большой для него, охотничьи брюки, стянутые на поясе пеньковой веревкой, и грубые, огромные, гротескные солдатские башмаки, в которых он походил на кота в сапогах. К холодильнику он даже не подошел и съел лишь то, что оставалось на столе.

Меня позвал Желлул. Медбрат велел идти и смотрел мне вслед до тех пор, пока я не вышел из кухни и не скрылся в коридоре. Жермена сидела в кресле и пыталась прийти в себя, ее сердце в груди, под мокрым от пота корсажем, колотилось как бешеное. Раненый по-прежнему лежал на столе, его обнаженный торс спеленала тугая перевязка. Он дышал через нос, в тиши комнаты его вдохи и выдохи звучали громким скрежетом. Желлул смочил в небольшом тазу компресс и принялся вытирать его лицо. В каждом его движении сквозило уважение.