– На несколько дней мы останемся у вас, пока капитан не наберется сил, – заявил он. – Завтра вы откроете аптеку и во всем будете вести себя как обычно. Мадам останется с нами на втором этаже. Всякие поручения будешь выполнять ты. Выходить и возвращаться можешь когда захочешь. Если я замечу хоть что-нибудь подозрительное, мне нет нужды рисовать тебе картину того, что случится. Мы просто нуждаемся в вашем гостеприимстве, это понятно? Тебе раз в жизни выпала возможность послужить своему народу, постарайся оказаться на высоте.

– Я сама займусь аптекой и выполню любое поручение, – предложила свои услуги Жермена.

– Я предпочитаю, чтобы это был он… Договорились, Жонас?

– Чем ты докажешь, что вы не убьете нас, когда соберетесь уходить?

– И докучливый же ты тип, Жонас.

– Я ему верю, – вмешалась в наш разговор Жермена.

Желлул улыбнулся. Той же улыбкой, которую я уже видел на его лице в деревушке, притаившейся за холмом Двух Отшельников: гримасой одновременно презрения и жалости. Он вытащил из кармана брюк небольшой револьвер и вложил мне в руки.

– Он заряжен. Достаточно только спустить курок.

От холодного прикосновения металла по спине побежали мурашки.

Жермена позеленела и с такой силой схватилась за платье, что чуть не порвала его.

– Знаешь, что я тебе скажу, Жонас? Когда я на тебя смотрю, у меня сердце разрывается. Надо быть полнейшим ничтожеством, чтобы пройти мимо своей великой судьбы.

Он взял револьвер обратно и положил в карман.

Раненый застонал и шевельнулся. Он был примерно одного со мной возраста, может, на пару лет старше. Белокурый, высокий, с красивыми, рельефно выступающими мышцами. Рыжеватая борода скрывала черты его лица со шрамами на лбу, густыми бровями, крючковатым носом и острой переносицей. Он опять пошевелился, вытянул ногу и попытался повернуться на бок. Это движение заставило его вскрикнуть и проснуться. В тот момент, когда он открыл глаза, я, несмотря на прошедшие годы и разрушительное действие превратностей судьбы, его узнал: Уари!.. Это был не кто иной, как Уари, мой бывший «компаньон», который в Женан-Жато учил меня искусству маскировки и охоты на щеглов. Он преждевременно постарел, но взгляд остался точно такой же: мрачный, металлический, непроницаемый. Взгляд, который я не забуду до конца своих дней.

Уари выныривал из состояния глубокого забытья. Мое лицо ему ничего не говорило. Повинуясь инстинкту самосохранения, он схватил меня за горло, притянул к себе и сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы встать.

– Ты в безопасности, Си Рашид, – прошептал ему Желлул.

Уари, похоже, ничего не понимал. Он посмотрел на товарища по оружию, через несколько мгновений отвел взгляд и вновь схватил меня за горло. Мне на помощь бросилась Жермена. Желлул приказал ей вернуться на место и тихим голосом обрисовал командиру сложившуюся ситуацию. Душившие меня пальцы Уари не желали разжиматься. Я стал задыхаться, но спокойно ждал, когда он придет в себя. Когда он меня отпустил, перед глазами летали мушки.

Капитан вновь рухнул на стол. Его рука упала в пустоту, несколько раз покачнулась и неподвижно замерла.

– Отойди, – приказал медбрат, прибежавший на мои стоны.

Он осмотрел раненого и пощупал пульс.

– Обыкновенный обморок. Его надо перенести на кровать. Он нуждается в отдыхе.

Трое подпольщиков оставались у нас почти две недели. Я продолжал делать свою работу, будто ничего не произошло. Опасаясь, как бы к нам неожиданно не нагрянул какой-нибудь родственник, Жермена позвонила своей семье в Оран, сказала, что уезжает в пустыню, в Колом-Бешар, и обещала связаться с близкими сразу по возвращении. Медбрат Лауфи устроил капитана в моей спальне и не отходил от него ни днем ни ночью. Я спал на старом диване в кабинете дяди. Желлул то и дело выказывал мне свое презрение. На душе у него было тяжело, и мое отношение к войне за независимость, которую вел алжирский народ, его просто бесило. Я понимал, что одного-единственного моего слова было бы достаточно, чтобы он вывалял меня в грязи, и поэтому молчал. Как-то вечером, когда я читал книгу, он, поняв, что я не желаю вступать с ним в разговор, сказал:

– Жизнь – то же кино: есть главные действующие лица, на которых держится весь сюжет, и статисты, теряющиеся на фоне декораций. Они присутствуют в кадре, но к ним никто не проявляет интереса. Ты, Жонас, один из них. Я на тебя не злюсь, мне просто тебя жалко.

Мое молчание действовало ему на нервы.

– Как можно отводить глаза, когда на событиях в нашей стране сосредоточены взоры всего мира? – воскликнул он.

Я посмотрел на него и вернулся к чтению. Он вырвал книгу из моих рук и с размаху швырнул ее о стену.

– Я с тобой говорю!

Я поднял книгу и сел обратно на диван. Он опять попытался у меня ее вырвать, но на этот раз я схватил его за запястье и оттолкнул. Удивленный моей реакцией, Желлул изумленно уставился на меня и пробормотал:

– Ты самый обыкновенный трус. Ты напрочь отказываешься видеть, что происходит в наших деревнях, выжигаемых напалмом, в тюрьмах, где казнят наших героев, в лесах, где мы пачками собираем трупы товарищей по оружию, в полях, где нашим бойцам приходится лежать целыми сутками. Какой бес в тебя вселился, Жонас? Неужели ты не понимаешь, что весь народ борется ради твоего собственного искупления?

Я ничего ему не ответил.

Он хлопнул меня по голове тыльной стороной ладони.

– Не трожь меня, – сказал я.

– Ой-ой-ой! Я сейчас в штаны наделаю… Нет, ты не трус, ты хуже труса. Дрейфишь ты или хмуришь бровки – от этого ничего не меняется. Я все спрашиваю себя, почему до сих пор не отправил тебя на тот свет.

Я отложил книгу, поднялся и встал перед ним.

– Что ты можешь знать о трусости, Желлул? Что это, по-твоему? Кого считать трусом – безоружного человека, которому к виску приставили пистолет, или того, кто угрожает вышибить ему мозги?

Он злобно смотрел на меня.

– Я не трус, Желлул, не слепой, не глухой и не бесчувственный, как бетонная глыба. Если хочешь знать, меня теперь ничем не напугать. Даже винтовкой, которая позволяет ее владельцу относиться к людям с презрением. Признайся, ведь это из-за постоянного унижения ты взял в руки оружие, да? Так почему сейчас ты сам стал оскорблять и топтать других?

Он задрожал от гнева, сделал над собой усилие, чтобы не вцепиться мне в глотку, плюнул мне под ноги и вышел, хлопнув дверью.

Больше Желлул меня не донимал. Когда мы сталкивались в коридоре, он меня пропускал. Лицо его при этом неизменно выражало отвращение.

Все время, пока они были у нас, Желлул запрещал мне подходить к капитану. Если нужно было взять в комнате какие-то вещи, я обращался к медбрату. Просто говорил ему, где лежит тот или иной предмет, и он его находил. И только один раз, выйдя из ванной, я увидел раненого сквозь приоткрытую дверь. Он сидел в постели ко мне спиной, со свежей повязкой на груди. Мне вспомнились годы в Женан-Жато, когда я считал его своим другом и защитником, испачканный птичьим пометом вольер, охоту на щеглов в зарослях за рыночной площадью. Но тут в памяти всплыл другой образ – пустой взгляд, который он бросил в тот момент, когда меня мучил своей змеей этот чертов Дахо, – и сердце болезненно сжалось. Желание сказать ему, кто я, от которого я томился с той самой минуты, когда узнал его, тут же куда-то пропало.